Броненосец

— Нет, говорю же тебе — она должна быть аппетитной, да? Жаркой, как атмосфера во время гонок на цеппелинах, да? А рост у нее должен быть три фута, правильно? Чтоб легче минет было делать. И голова у нее должна быть плоская — верно? — так, чтоб я бутылку пива мог туда ставить, пока она мне отсасывает.

— Ну, это уже мерзость, — прошелестел голос.

— Погоди-ка. А еще, еще она должна владеть пивнушкой, да? Пивнушка должна ей принадлежать. А после секса она должна превращаться в пиццу.

— Фу, что за мерзость.

— Да они даже не достойны «цветами» называться, приятель, — сказал Марлоб Лоримеру, не переставая хихикать. — Ими бы я даже подтираться побрезговал. Понятия не имею, как они вообще ко мне попали.

— A-а, понимаю: превращаться в пиццу, — проговорил Шелестящий Голос, — чтобы ты мог ее съесть, да? А как насчет кебаба? Кебаб тоже бы подошел. Обожаю кебабы.

— А еще лучше, — откликнулся Марлоб, — в мясной пирог!

— А я вот как раз люблю белые цветы, — отважно и бесстрастно заявил Лоример, но из-за дружного хохота его никто не расслышал.

90. Отсутствие глубокого сна. После твоих первых визитов в Институт прозрачных сновидений Алан начал лучше понимать твою проблему. Электроэнцефалограмма — ЭЭГ — является инструментом, как бы подбирающим ключ к спящему; с ее помощью мы исследуем электрофизиологию сна. Распечатка энцефалограмм позволяет определить природу деятельности, происходящей в мозгу. Алан говорил: во время сна твои энцефалограммы показывают, что ты, по-видимому, постоянно пребываешь в некоем готовом к пробуждению состоянии, что у тебя редко можно увидеть четвертую фазу ЭЭГ.

— Четвертую фазу ЭЭГ? — спросил ты с тревогой.

— То, что мы называем глубоким сном.

— Значит, у меня отсутствует глубокий сон? Или почти отсутствует? Это плохо?

— Ну, не то чтобы очень плохо.

Книга преображения

Пока Лоример проглядывал в холле свежую почту (счет, счет, циркуляр, счет, циркуляр), его подстерегла леди Хейг.

— Лоример, дорогой мой, вам нужно обязательно зайти и посмотреть — это просто потрясающе.

Лоример послушно проследовал в ее квартиру. В гостиной ее престарелая собака по кличке Юпитер, высунув язык и часто-часто дыша, лежала на покрытой шерстью бархатной подушке перед беззвучно работавшим черно-белым телевизором. Внушительных размеров кресло леди Хейг, с кожаной обивкой в трещинах, с широкими подлокотниками, стояло между двумя торшерами и освещалось старомодной лампочкой-консолью для чтения. Остальной мебели почти не было видно за кипами книг и пачками журнально-газетных вырезок: леди Хейг с азартом вырезала полюбившиеся статьи, а выбрасывать их потом ей было жалко. Лоример последовал за ней на кухню, где различная допотопная утварь, вымытая и отполированная до блеска, поражала своей почти музейной чистотой. У похрюкивавшего холодильника стояла пластмассовая миска с собачьим кормом для Юпитера (от корма заметно отдавало тухлятиной), а рядом — кошачий туалет (тоже Юпитеров, догадался Лоример: леди Хейг терпеть не могла кошек, этих «эгоистичных, эгоистичных созданий»). Справившись с многочисленными замками и цепочками своей «черной» двери, старушка подхватила фонарик и повела Лоримера в ночную тьму — вниз по железной лестнице над «колодцем» полуподвального этажа, к своему клочку внутреннего садика. Лоример знал, что леди Хейг ночует в полуподвале, но сам он никогда не осмеливался туда заходить, да его и не приглашали. Отсюда ему было видно только одно окно, но его скрывала решетка, а стекло было мутным от грязи.

Садик был окружен скошенными стенами и недавно возведенными пристройками примыкавших домов, а над дальним его концом виднелись задние фасады и занавешенные окошки домов с параллельной улицы. Пышные ломкие побеги клематиса качались на прогнившей деревянной ограде, обозначавшей границы узкого прямоугольника сада, а в одном из углов отважно росла суковатая акация, с каждым годом дававшая все меньше листьев и все больше сухих сучьев, хотя летом радостное и трепетное присутствие ее бледно-зеленой листвы весьма скрашивало грязную осыпающуюся кирпичную стену. Вид на этот крошечный садик открывался и из ванной комнаты Лоримера, и он был вынужден признать, что, когда акация покрывалась листьями, когда вылезали ломонос и гортензия и косые солнечные лучи падали на зеленый дерн, то зеленеющий прямоугольник насаждений леди Хейг и впрямь обретал какую-то притягательную силу и — как любая зелень, произраставшая в большом городе, — источал покой и скромное обаяние.

Но только не сегодня ночью, думал Лоример, вдыхая сгущенную влагу сада и хлюпая вслед за фонариком по газону, так что ботинки его сразу же намокли в высокой траве (леди Хейг не признавала никаких газонокосилок: «Раз уж нельзя пустить сюда овец, то существуют же ножницы для изгородей», — так она говорила). У подножья акации тускловатый свет падал на небольшой участок земли.

— Глядите-ка, — сказала леди Хейг, указывая куда-то вниз, — рябчик. Ну, не чудеса ли это?

Лоример нагнулся, всмотрелся и действительно увидел росший из лессированной земли крошечный цветок, похожий на колокольчик, почти серый в электрическом свете фонарика, но с темными крапинками, проступавшими отчетливым шахматным узором на тонком, как рисовая бумага, венчике.

— Никогда еще не видела, чтобы они расцветали так рано, — удивлялась старушка, — даже в Миссендене, а там у нас их пропасть росла. А в прошлом году их и вовсе не было — я уж думала, морозом побило.

— У вас тут, должно быть, какой-то особый микроклимат, — сказал Лоример, в надежде, что именно такой отзыв был здесь уместен. — Да, очень красивый цветок. — И совсем не в Марлобовом вкусе, невольно подумал он.

— Ах, рябчики, — вздохнула леди Хейг с трогательной ностальгией, а потом пояснила: — Понимаете, я добавила в землю мульчу — для акации. Найджел принес мне два ведра со своего участка. Это, наверное, их и приободрило.

— Найджел?

— Это очень милый растафарианец из двадцатого дома. Очень душевный человек.

На кухне Лоример вежливо отказался от предложенного чая, сославшись на ожидавшую его работу.

— Можно после вас почитать «Стэндард»? — попросила старушка.

— Да берите хоть сейчас, леди Хейг. Я его уже пролистал.

— Вот так сюрприз! — воскликнула она. — Сегодняшний «Стэндард»! — Тут из гостиной, с трудом переваливаясь с лапы на лапу, на кухню пришел Юпитер, понюхал свою миску с едой, а потом просто остановился рядом, безучастно на нее глядя.

— Не так уж и голоден.

— Да он знает, вот в чем дело, — вздохнула леди Хейг. — Он как осужденный. Все понимает. Поэтому до любимой еды даже не дотрагивается. — Она сложила руки. — Вам лучше сейчас попрощаться с Юпитером — завтра его здесь уже не будет.

— Почему же это?

— Я хочу его усыпить, отвезти к ветеринару. Он ведь такая старая псина, со своими странностями, и я не хочу, чтобы с ним кто-нибудь дурно обращался, когда меня не станет. Нет, нет, — она и слушать не желала возражений Лоримера, — еще одна простуда, еще один насморк, и меня не станет, вот увидите. Бог ты мой, мне ведь уже восемьдесят восемь — давно бы пора на покой.

Она улыбнулась, голубые глаза блеснули — с радостным предвкушением, показалось Лоримеру.

— Бедняга Юпитер, — сказал он искренне. — По-моему, это чуточку жестоко.

— Вздор. Хотела бы я, чтобы меня кто-нибудь отвез в лечебницу. А не то и чокнуться можно.

— Из-за чего?

— Из-за этого нелепого ожидания. До того все надоело.

У двери она положила руку на плечо Лоримера, заставив его податься чуть вперед. Леди Хейг была высока ростом, несмотря на сутулость, и Лоример вдруг подумал, что когда-то, в молодости, она была весьма привлекательной женщиной.

— А скажите-ка, — проговорила она, понизив голос, — как, по-вашему, доктор Алан, случайно, не того… не голубой ли он?

— Вполне возможно. А что?

— К нему никогда не ходят в гости девушки. Но скажу еще кое-что: я вижу, к вам тоже никогда не ходят девушки. — Она коротко рассмеялась, прикрыв рот рукой. — Ладно, Лоример, я же просто шучу, дорогой мой. Благодарю за газету.