Тайна «Утеса»

— Потому-то и забеспокоился о Стелле.

— Да.

Я долго молчал, обдумывая услышанное. Памела снова зажгла спиртовку, чтобы согреть кофе и, как кошка, уютно и безмятежно свернулась в кресле. Можно было подумать, что все наши задачи уже решены. Дождь стих, но ветер завывал так же громко. Выло уже поздно. Памела сказала вдруг:

— Если на лестнице все в порядке, я хочу попробовать одну штуку. Давай поставим там керосиновую печку, посмотрим, может быть, она не даст распространяться холоду? Выгляни, как там?

Я поднялся по лестнице. Ни тумана, ни холода. Где-то слышались как бы тихие стоны, но, пожалуй, это был ветер. Я вернулся в гостиную и доложил Памеле, что все спокойно. Она вышла, и я остался один.

Как мне хотелось поверить в ее версию! Она меня вполне устраивала. Если мать Стеллы — не Мери Мередит, значит, Стелла ничего не унаследовала от этой «святой», и некоторая ее скованность и сдержанность — плод воспитания. Если в ней течет горячая, бурная южная кровь… Я снова посмотрел на картину под названием «Рассвет». Изображенное на ней лицо дышало очарованием, темные глаза светились любовью и лаской. Мне вспомнилось, как Стелла, сидя на диване в комнате Памелы, метнула на меня такой же ласковый, хотя и застенчивый взгляд. В изгибе ее губ, в линии щек, скул было, пожалуй, сходство с портретом.

К тому времени, как вернулась Памела, я уже был в радужном настроении и стал подтрунивать над ее планами запугать привидение керосиновой печкой.

— Во всяком случае, печка уже греется, — весело ответила сестра. — Ну что, Родди, ты поверил мне?

Я не собирался сдаваться без боя и снова зашагал по комнате.

— Слишком смахивает на мелодраму, — объявил я. — Ни одна женщина не удочерит ребенка своего мужа, прижитого с другой. Все это слишком надуманно.

— Но Мери именно так всегда и поступала. Все ее поведение было надуманным.

— Что же ею двигало?

— Как что? Она жаждала удержать Мередита. Он уже томился, его снова манила Испания. Кармел его обожала, и он любил ребенка.

— И Мери решила перетянуть чашу весов в свою пользу? Памела, тебе пора писать мелодрамы!

— Выходит, всего этого не может быть только потому, что выглядит слишком драматично?

— Да нет, я тебе верю.

— Правда, Родди?

— Почти!

— Хорошо! Приступаем к кормлению зверей в зоопарке. Внимание! Перестань шагать взад-вперед, у меня в глазах рябит.

— Ну ладно, — сказал я, усаживаясь за кофейный столик напротив Памелы. — А сейчас, с твоего разрешения, я устрою тебе перекрестный допрос.

Памела засмеялась:

— Отбиваешь хлеб у бедного мистера Ингрема.

— Ну он-то свое возьмет. Итак, во-первых, репутация Мери. Не могла же она прослыть святой ни за что ни про что!

— Но кто ею восхищался? Сам подумай! Те, у кого была в этом потребность. Возьми хотя бы Джессепов и им подобных. Джессепам хотелось быть в наилучших отношениях с Мередитами, а потом они, наверно, чистосердечно восторгались красотой Мери, ее изящными манерами и ее повадками леди-благодетельницы. А что она действительно разыгрывала благодетельницу, я не сомневаюсь.

— Ага, значит, кое-какие добродетели ты все же за Мери признаешь?

— Все семь! Все ее убийственные достоинства, которыми она — холодная эгоистка — сама упивалась!

— Хорошо! Допустим, с Джессепами ясно, ну а мисс Холлоуэй, по-моему…

— Да мисс Холлоуэй — вторая Мери. Это птицы одного полета. Обе бредили своей драгоценной праведностью, а у самих не хватало даже обыкновенного человеческого тепла, не могли приласкать испуганного плачущего ребенка.

— Я вижу, история о плачущем ребенке мучает тебя, как кость в горле, — усмехнулся я.

— Еще бы! Потому-то я наконец и догадалась обо всем. Но давай продолжим. Что собой представляла мисс Холлоуэй, когда они познакомились? Какая-то блаженная, нахватавшаяся современных теорий, с большими амбициями, но без гроша за душой, без денег, которые можно было бы вложить в дело. А Мери разделяла ее дурацкие взгляды и к тому же имела деньги.

— Это я и сам понимаю.

— Ну так вот. Мисс Холлоуэй непременно нужно было любить Мери и восхищаться ею. Она даже сама себе не могла признаться, что присосалась к ней из-за денег, ей надо было иметь какое-то достойное и возвышенное объяснение для их союза. «Взаимная преданность»! Слыхали мы такое!

— Ты просто маленький циник.

— А ты — старый слепой скептик.

— Ну а как ты разделаешься с капитаном?

— Бедный старик! Все тот же случай, когда желаемое принимают за действительность.

— Ты думаешь, ему хотелось считать свою красавицу Мери совершенством?

— У него же, кроме нее, никого не было, и потом она вполне соответствовала его идеалам. В качестве ледяной девы она заслуживала всяческого восхищения.

— Уж не склонна ли ты предполагать, что этот мучающий нас холод связан с темпераментом призрака?

— Я в этом уверена.

— И ты хочешь сказать, что Мери рвется к мщению?

— Ничего подобного. Мери обожает прощать.

— Ну, портрет получился весьма неправдоподобный. Не слишком ли далеко тебя завела фантазия?

— Нет, Родди! Сам посуди — что мы знаем о Мери? Застав мужа с Кармел, она оставляет натурщицу в доме… Возможно, она даже хотела, чтобы эта связь продолжалась. А вспомни, как она поступила, когда Кармел в отчаянии вернулась сюда? Можешь представить, как Мери… Да зачем представлять, ты же это сам видел, как она, стоя на площадке, вперила взор в несчастную Кармел, а потом улыбнулась, сообразив, что надо делать. Не выгонять Кармел, Боже сохрани! Нет! Оставить ее в семье. Пусть себе Мередит рисует ее, пусть вдоволь наглядится на это изможденное лицо! И заметь — ведь именно Мери послала Кармел в мастерскую в тот последний вечер, чтобы несчастная увидела его картину. — Памела замолчала.

— Послушать тебя, так Мери просто чудовище.

— Любительница разрушать чужие судьбы вроде героини твоей пьесы Барбары.

— Постой! А ведь верно, какое совпадение!

— Не знаю, совпадение ли, что они похожи? Совпадение в другом — ты взялся писать нечто совершенно не сходное с твоими прежними вещами, именно здесь.

— Ты думаешь, на меня подействовала атмосфера дома?

— Кто знает… Но не будем отклоняться!

— Мы и не отклоняемся. Мери так же властолюбива, как Барбара, только она видит свою власть в ином.

— Барбару увлекает процесс душегубства, Мери — процесс последующего спасения. Вот и вся разница.

Кофе уже сварился и булькал, а мы не обращали на него внимания. Я налил себе и поднял чашку, как бокал с вином.

— За тебя! Ты заткнула за пояс самого Ингрема!

— Он не видел Кармел, не был ею, как я вчера вечером.

— Хотел бы я, чтобы Макс и Ингрем сидели сейчас здесь с нами.

— Но, Родди, мы же не могли бы им ничего сказать.

Мы помолчали, раздумывая о том, как все это сложно. Часы пробили половину одиннадцатого. За окнами стало спокойнее, но я все еще слышал тихие стоны — может быть, это горевала бедная Кармел, может быть, завывал ветер.

— Надеюсь, капитан так никогда ничего и не заподозрит, — сказал я.

— Ох, Родди! — отозвалась Памела. — Боже сохрани!

— Это было бы жестоким ударом.

— Вся эта история ужасно жестока! Подумай, какая жестокость по отношению к Стелле с самого ее рождения! Ведь в ней чувствуется дочка Кармел, правда? Та же импульсивная веселость, то же душевное тепло, нежность. И все это стиснуто, зажато, задавлено. — Голос Памелы звучал изобличающе, но вдруг лицо ее смягчилось, и она вздохнула. — Наверно, для нее будет громадным облегчением узнать правду.

— Но Стелле ничего нельзя говорить! — воскликнул я.

Памела удивленно уставилась на меня:

— Как это так?

— Мы не имеем права! С самого детства она молилась на Мери — на свою мать. Представляешь, какой это будет удар для нее!

— Но нельзя же ей и дальше жить с такой ложью?

— Все равно. Сказать ей мы не имеем права.

— Неужели ты сможешь глядеть ей в глаза и скрывать правду, Родди? Подумай, как изуродована будет ее жизнь.