Тайна «Утеса»

Макс о чем-то размышлял. Когда я поинтересовался, станет ли он писать здешние окрестности, он нахмурился.

— Надо подумать.

Джудит вздохнула:

— Бедный Макс! Только не говори, что здесь «живописно».

— Ладно, ладно! — согласился он улыбаясь. — Здесь в чем беда? Куча домов всех цветов и оттенков, тронутых временем и непогодой, церковный шпиль, спрятавшийся в листве. Пристань, рыбаки, лодки — банально, что тут выберешь?

Джудит кивнула:

— Вот горе-то!

«Что же делать?» — думал я, а Памела предложила отвести Макса к «Вурдалакам», так она прозвала причудливое нагромождение скал на южном берегу.

— Если будет время, — согласился Макс. — Мне ведь нужно вернуться во вторник днем.

— Бросил свое любимое облако между небом и землей, — догадался я.

— Вот именно!

Макс повеселел и завел с Питером разговор о театре.

Наша молодая пара пребывала в великолепном настроении. Бог удачи, в надежде на благосклонность которого они поженились, вознаградил их: Уэнди только что получила свою первую главную роль. Это была Саломея8. Кэри предстояло создать костюмы и декорации. Он призвал нас всех на совет, в каком цвете решать костюм Уэнди, чтобы, с одной стороны, сделать образ ультрадекадентским, с другой — подчеркнуть апельсиновый, как он выразился, тон ее волос и зеленоватый оттенок кожи. Макс отнесся к проблеме со всей серьезностью, и после обеда мы разработали такой проект использования семи покрывал, от которого, как нам казалось, Оскар Уайльд просто в гробу перевернется.

— Завтра надо все зарисовать, — предложил Макс. — В этой выдумке Кэри есть изюминка.

Потом мы сдвинули мебель, освободили место и попросили Уэнди прорепетировать перед нами свой танец семи покрывал, но она была в шаловливом настроении и исполнила веселую пародию на него, а вместо головы пророка Иоанна она носила на блюде пивной кувшин. Веселье могло бы продолжаться до утра, но Макс прервал его, заявив, что Памеле следует отдохнуть. Джудит своим спокойным мягким голосом призналась, что тоже немного устала, она ласково улыбнулась Уэнди, очарованная ее бьющей через край молодостью. Казалось, что Джудит не больше тридцати, хотя на самом деле ей уже исполнилось сорок два; она была красива, доброжелательна, держалась с достоинством, но уже утратила способность безудержно веселиться.

Вечер был теплый, благоуханный, над замершим заливом высоко в небе висел полумесяц. Мы с Максом, Уэнди и Питером прошлись до развилки дорог, потом через вересковую пустошь поднялись до края скалы и направились к дому, беседуя, как нам часто случалось и раньше, о реакционных течениях, распространившихся по всей Европе, и о том, как они скажутся на искусстве и литературе.

— Они подчиняют целое частностям, — с горечью заметил Макс, — и воспевают не жизнь, не природу, а какую-то грубую идею, выдвинутую партией фанатиков. Боюсь, что скоро возможность жить так, как хочется, превратится в роскошь, доступную лишь детям, Да еще, может быть, — он улыбнулся, — таким чудакам, как вы и я.

Макс польстил мне, он был художник, достигший многого, а я — журналист, лишь начинавший приобретать известность. Он догадался, о чем я думаю.

— Не удивляйтесь, — сказал он, — если ваше переселение сюда изменит и вас, и вашу работу. Эти места могут побудить вас к творчеству. Здесь замечательно. Вы ведь рады, что решились на такую крутую перемену жизни?

— Очень рад.

— А те двое — Лоретта и Мэйхью — только и знают, что лодырничать, и, боюсь, будут заниматься этим всю жизнь.

— Мэйхью — трус.

— Да, конечно.

— Лоретту мы обсуждать воздержались, но думаю, что определения для нее пришли нам в голову одинаковые.

Остановившись на краю скалы, я столкнул вниз камень. И услышал, как он упал, — раздался глухой стук. Я знал, что Лоретта навсегда выпала из моего поля зрения.

Макс задержался возле мертвого дерева.

— Какое интересное, — сказал он.

— Интересное по многим причинам, — ответил я и рассказал ему кое-что из истории дома.

Фамилия Мередит была ему смутно знакома.

— Потом вспомню, он, кажется, написал какую-то постыдную картину.

— Если судить по местным преданиям, он был довольно неприятной личностью, а между тем, как ни странно, женился на девушке, которую здесь почитают чуть ли не как святую.

Мы подошли к дому.

— Браки часто бывают загадочными. — Макс помолчал. Он вынул трубку изо рта и выколотил ее о крыльцо. Потом взглянул на меня и понимающе улыбнулся: — Когда-то вы беспокоились на мой счет, Родерик. Хочу вам сказать: Джудит само совершенство. Оказалось, что жизнь может быть прекрасна.

— Джудит выглядит счастливой.

— Она и на самом деле счастлива.

Мы еще с полчаса поговорили в гостиной, попивая виски с содовой. Внезапно Макс вспомнил, как звали Мередита.

— Лин Мередит! Вот как его звали: Левелин, сокращенно Лин. Действительно, он наделал шуму. Прославился на один сезон; но прославился печально. Выставил одну из тех «сюжетных» картин, которые вызывают всеобщий гнев. Я бы хотел припомнить, что там было изображено, но из головы вылетело начисто! Где-то у меня есть тома фотографий, изданных Королевской Академией искусств, поищу в них. Странно, но я помню особенности его манеры: грубая, нетерпеливая работа кистью, какое-то небрежное отношение к фону, но дьявольское мастерство в изображений лиц.

— Боюсь, дочь идеализирует его.

— Вот оно что! — сочувственно отозвался Макс. — Это свойственно сиротам, потерявшим родителей в детстве. Вполне естественно, правда? Наверно, ей ни к чему знать, что он не был первоклассным художником. Какая она?

— Завтра вы ее увидите.

Пришла пора ложиться спать. Мы сняли ботинки. И, неся их в руках, в одних носках, стали на цыпочках подниматься по лестнице; в доме стояла мертвая тишина. Мне нравилось, как ворс ковра заглушает шаги. И вдруг, не дойдя до конца лестницы, мы услышали захлебывающиеся отчаянные рыдания, и разом остановились как вкопанные. Рыдания доносились из мастерской. Макс мгновенно распахнул дверь.

— Джудит! — изумленно и с тревогой воскликнул он, шагнул в комнату и захлопнул дверь за собой.

Да, в ответ раздался голос Джудит, истерический, Дрожащий, всхлипывающий. Господи, что же случилось? Я был в ужасе. Что делать? Наверно, Джудит что-то повредила себе или заболела. Я бросился к спальне Памелы, но не успел добежать до дверей — она вышла сама и остановилась на пороге, кутаясь в белый ночной халат, лицо у нее было испуганное.

— Теперь ты слышишь, Родди? — прошептала она, содрогаясь.

— Господи! Еще бы! Конечно, слышу. Это Джудит.

Удивленная, Памела прислушалась. Теперь рыдания были уже тихие, но безутешные.

— Да! И верно, Джудит! Ах, Родди, слава Богу, это не… Но что случилось? Ведь с ней все было в порядке? Она заходила ко мне в комнату Пойду загляну к ней.

— Не надо! Там Макс.

Но Макс уже направлялся к нам.

— Ради Бога, Памела, заберите Джудит к себе в комнату, — взмолился он. Он был бледен и явно сбит с толку.

— Ничего не случилось, — сказал он мне, когда Памела прошла к Джудит. — Абсолютно ничего. Просто истерика. Но я никогда не видел, чтобы она плакала.

Бедняга мерил шагами коридор. Он-то знал, что такое истерики, и был страшно удручен.

— Я только еще больше ее расстроил, — в отчаянии признался он и укрылся со мной в мою комнату, когда показались обе женщины: Джудит горько плакала, а Памела сердито убеждала ее успокоиться, чтобы, не дай Бог, не разбудить Лиззи из-за такой ерунды. Сестра отвела Джудит к себе в спальню и закрыла дверь. Тут же все стихло, и немного погодя Памела вышла к нам.

— Пойдите к ней, Макс, и отчитайте ее как следует, — сказала она.

Макс пошел в ее комнату. Я дал Памеле сигарету. Рука у нее тряслась.

— Ты обошлась с ней довольно круто, — заметил я.

— Если бы я стала ей сочувствовать, она совсем потеряла бы голову.

— Она что, видела привидение?

— Нет.

— Что-нибудь слышала?