Макиавелли

Примавера уже не раз становилась для своих родственников настоящей головной болью. В октябре 1479 года Бернардо Макиавелли узнал, что его пятнадцатилетняя дочь — судя по всему, весьма своенравная особа — твердо решила выйти замуж за Франческо ди Джованни Верначчи, который был на восемь лет ее старше. Хотя «твердо решила» — это еще мягко сказано: отец Никколо начал беспокоиться за молодых людей и дал согласие только после того, как вызвал нотариуса и составил брачный контракт, а затем Франческо «вручил кольцо» будущей невесте. Макиавелли-старший позже скажет отцу Франческо, будто все произошло против его воли, хотя можно предположить, что он слукавил, чтобы успокоить Джованни Верначчи, который был весьма рассержен тем, что никто не испросил его согласия. В любом случае о сожительстве Примаверы и Франческо не могло быть и речи. Кроме того, еще не вышел срок, по истечении которого из фонда можно было изъять денежное приданое невесты.

Несколькими годами ранее Бернардо вложил достаточно денег в приданое дочери и всего заработал около 500 флоринов, которые можно было обналичить не раньше июня 1483 года, а до этого времени Примавера оставалась на содержании тестя. Джованни с презрением отнесся к приданому невесты, не шедшему ни в какое сравнение с суммой, доставшейся ему от жены старшего сына. Двадцатью годами ранее великосветская дама (gran dame) Алессандра Мачинжи Строцци насмешливо назвала приданое в тысячу флоринов подобающим «ремесленнику». Кроме того, фонд обычно выплачивал авансом только 20 процентов от всей суммы, а остальное — в виде облигаций — выдавалось лишь спустя годы, потому что поступить иначе не позволял огромный государственный долг Флоренции.

В брачном контракте мессер Бернардо согласился раскошелиться еще на 200 флоринов наличными, а также снабдить дочь вещевым приданым, хотя едва ли это успокоило Джованни Верначчи, который на самом деле считал брак своего сына Франческо с Примаверой мезальянсом. В течение последующих трех лет Джованни пытался выжать из мессера Бернардо еще денег, но всякий раз сталкивался с его упрямством: в ответ Макиавелли говорил, что подобные уступки его просто разорят. К тому же отец Никколо, вероятно, напоминал Верначчи о максиме гуманиста Леона Баттисты Альберти: «Приданое скромное, надежное и немедленно обращаемое в деньги следует предпочесть крупному, но ненадежному и приносящему доход лишь со временем». Оба отца наверняка были наслышаны о горестях многих мужей, оказавшихся в отчаянном положении из-за того, что не могли получить обещанное крупное приданое. Возможно, по этому Джованни Верначчи в конце концов уступил, и, по словам мессера Бернардо, обе стороны «остались довольны».

При всей своей скупости отец Примаверы понимал, что обязан потратиться на наряды для дочери, и приобрел ей дорогой наряд и прочих вещей на 21 флорин, а также изображение Пресвятой Девы для спальни новобрачных. Чтобы не отстать от тестя и вопреки уговорам отца, Франческо Верначчи справил будущей супруге шикарное платье стоимостью 15 флоринов. Верначчи мог позволить себе платить наличными, тогда как серу Бернардо приходилось договариваться о рассрочках. Во Флоренции подобное расточительство встречалось на каждом шагу: показная роскошь (в данном случае в одежде) не только была призвана подчеркнуть общественное положение владельца, но и являлась своего рода публичным представлением.[21] Как писал историк Джулиан Киршнер: «Социокультурная логика заставляла флорентийских отцов и мужей независимо от пристрастий вкладывать значительные денежные суммы в красоту своих дочерей и жен». Подобное мотовство могло сказаться на материальном положении даже богатых горожан; и всякий раз, посылая старшего сына Никколо рассчитаться с купцом за купленную в рассрочку вещь, мессер Бернардо наверняка обливался горькими слезами.

Все увиденное произвело неизгладимое впечатление на молодого Макиавелли, и спустя годы он высмеет необходимость покрасоваться в коротком произведении «Сказка о Бельфагоре, Архидьяволе». Начинается сказка в преисподней, где Плутон замечает, как много мужских душ обвиняют во всех своих бедах жен. Адский парламент решает отправить на землю архидьявола Бельфагора, чтобы тот как следует во всем разобрался. Бельфагор, под личиной Родриго Кастильского, приезжает во Флоренцию с крупной суммой денег и кортежем бесов, переодетых в слуг. Затем он женится на женщине, названной обманчивым и в то же время зловещим именем Онеста Донати (по-итальянски Onesta Donati означает «Скромные Дары»; между прочим, Донати был старинным, но обедневшим флорентийским родом). Вскоре непомерные запросы супруги — «наряжаться по последней моде, которая так часто меняется в нашем городе» — ее расточительность и алчные родственники доводят несчастного Бельфагора до долгов и нищеты.

Из цепких лап кредиторов и судей Бельфагора вызволяет крестьянин Джанматтео, и в знак благодарности демон наделяет его способностью изгонять бесов из одержимых женщин. Бельфагор проникает в тела многих дам и вылетает по приказу Джанматтео, и вскоре слава экзорциста приносит крестьянину большое богатство. Однако когда Бельфагор отказывается выйти из тела дочери французского короля, монарх грозит Джанматтео смертной казнью, и находчивый крестьянин все же исполняет задание, сообщив архидьяволу, что его разыскивает жена. Испугавшись того, что ему предстоит, Бельфагор бросается обратно в ад, где рассказывает о муках семейной жизни на Земле.

По мнению Макиавелли, главная трудность в жизни Бельфагора состоит в том, что он любит жену и «не может видеть ее опечаленной или несчастной». Представленное в сказке женоненавистничество было присуще не только самому Никколо или исключительно флорентийским мужчинам. Например, Алессандра Мачинжи предостерегала своего сына об опасностях, которые влечет за собой любовь к чужой жене, особенно если та не лишена ума, и говорила: «Женщина становится женщиной только рядом с настоящим мужчиной». Никколо соглашался с этим и, сравнивая фортуну с женщиной, утверждал: «Чтобы покорить, ее нужно подчинять и запугивать». Кроме того, Алессандра Мачинжи считала, что «общество доброй [женщины] смягчает как сердце мужчины, так и его тело», а Макиавелли добавлял, что мужчина, «в чьем доме нет женщины, живет подобно животному».

Тем не менее женитьба, приносившая немалые мучения, имела и практическую сторону: политические права передавались только к законнорожденным детям. К 1501 году Макиавелли достиг почтенного, по флорентийским меркам, возраста — ему исполнилось тридцать два года, он занимал должность, которая обеспечивала ему высокое положение в обществе и достойный заработок. И в августе того же года Никколо заключил брак с дамой из старинного и прославленного рода — Мариеттой, дочерью Луиджи Корсини.

Их дом находился рядом, через две улицы к западу, и хотя семья Корсини была не самой влиятельной во Флоренции, она все же занимала более высокую ступень в общественной иерархии, чем ветвь Макиавелли, к которой принадлежал Никколо, и, на удивление, в течение двух следующих столетий займет еще более солидное положение. Свадьба, как оказалось, устраивала оба семейства. С одной стороны, родство с Корсини поднимало Никколо выше по социальной лестнице, а с другой — семья Мариетты могла извлечь выгоду из политических связей Макиавелли. Корсини были известны своей лояльностью к Медичи, а в 1497 году за косвенную причастность к заговору дель Неро дяди Мариетты, Роберто, навсегда лишились права занимать государственные посты.

Была ли партия Никколо выгодна самой Мариетте — вопрос спорный. Безусловно, такое супружество имело и свои недостатки. И прежде всего в том, что Макиавелли — по крайней мере, во время работы в канцелярии — нередко отсутствовал дома месяцами, а жене приходилось самой заниматься домашними делами, что без прислуги было бы весьма обременительно. Мариетта явно чувствовала себя покинутой, а Никколо ставил государственные интересы выше семейных и даже не постарался успеть домой к рождению одного из своих детей. Вдобавок ко всем домашним и материнским хлопотам бедной Мариетте приходилось обеспечивать еще и благополучие мужа, причем во всех смыслах, что, по-видимому, порой раздражало Макиавелли. В письме Мариетты от 24 ноября 1503 года говорится:

21

В середине 1960-х годов один старожил из нашего загородного имения в Кьянти вспоминал, как мой дед приезжал в карете, запряженной четверкой лошадей, и говорил, что в те времена «на господ было любо-дорого посмотреть»(Allora si che I signori davano soddisfazione). (Примеч. авт.)