Добавить в цитаты Настройки чтения

Страница 19 из 70

— На семейных встречах не мешает?

— Мы не проводим семейные встречи, чувак. Мои родители друг с другом не разговаривают. — Ланс лизнул бумажку и свернул косяк. — Значит, она решила тебя поблагодарить, очень мило. И как? Оттрахала тебя?

— Что?!

— Орать-то к чему?

— Почему ты так говоришь?

— Потому что надо было бы. — Он присмотрелся к Джоне, вскочил, рассыпав марихуану по ковру. — Что, в самом деле? Она это сделала? Сделала?

В этот момент Джона познал паранойю, клиническую, со справкой: заговор мерещится повсюду. Ланс подглядывал за ними, уверился он, нацелил свою спутниково-шпионскую, нарушающую частную жизнь технику, что прежде использовалась только в армии и запрещена в сорока семи штатах и в Пуэрто-Рико.

Тут он одернул себя: это же Ланс.

И словно подтверждая — да, это я, — Ланс протянул:

— Чууууувак… — И вытаращил глаза так, что оставалось лишь рассмеяться над собственными подозрениями.

Джона рассмеялся и снова начал дышать, собрал учебники и потащил их к себе в комнату. Закрывая дверь, он услышал:

— Ах ты, зверюга похотливая, я тебе еще один кубок закажу!

9

На следующей неделе они с Ив виделись ежедневно.

Через рабочий день Джона брел вслепую, то и дело компульсивно сверяясь с часами, пока его не отпускали на волю. Потом толкучка в метро, бегом по 14-й, за угол — и вот она стоит на крыльце или под обкорнанным вязом. По ступенькам, тискаясь на ходу, пять пролетов за девяносто секунд, ни прелюдии, ни игры в соблазнение. Ни разу не удалось полностью ее раздеть, она всегда оставляла топ, и это придавало совокуплению перчинку недозволенности, словно они по-быстрому в туалете на борту самолета.

Пока Ланса не было, они освоили квартиру: кухню, диван, коридор, ванную, ванну, туалет, кладовку, студию — каждый уголок раскрывал свой потенциал. Их акты были архитектурны, изыски биомеханической грации, изгибы и арки, рушившиеся, когда, вдохнув чужое дыхание, они порывались к чужому согнутому колену, к чужой запрокинутой шее, еще и еще жадные прикосновения рук. Нет предела формам, которые способны принять два тела с юными сочленениями и вольным воображением.

Они ставили рекорды и стремились их побить: сколько раз в час, как далеко удастся оттянуть ногу, как сильно, прежде чем станет больно, и как сильно, когда уже больно. В час ночи она целовала его и исчезала, оставляя ему три с половиной часа на сон.

Порой он сожалел, что не может отказать ей, — сожалел утром понедельника, лунатически продираясь сквозь отчет под удивленным взглядом Иокогавы и злорадным — Нелгрейва; сожалел ночью вторника, после того как она пять раз за вечер довела его до завершения, а потом он едва полз в туалет.

Но как отказать? Она была тем, в чем он нуждался, — передышкой. Отдыхом от постылой обязанности быть все время хорошим. Быть все время умным. Быть на глазах. Быть под судом. За недолгое время с момента их встречи лето успело закончиться — бац! захлопнулась мышеловка, — и он чувствовал, как убывают дни. Уже три недели он уходил на работу в темноте и в темноте возвращался; утомительно жить в мире без солнечного света.

В этом водовороте часы, проведенные с Ив, оставались его связью с реальностью, напоминанием о том, что не весь мир охвачен безумием операционной, — об этом нетрудно забыть, проведя смену под прицелом начальства.

Секс был отличным противоядием, но еще более он ценил в Ив собеседницу. Выслушивательницу. Будто один конец кабеля подключался к его мозгу, другой к ее, и пошло качать: прямая загрузка. Ни в одной компании Джона не бывал говоруном, а тут вдруг слова хлынули неудержимо, и чем больше он говорил, тем больше нарастала потребность: снежный ком исповедей. Словно юнец, он весь день копил наблюдения, мысли, остроты, чтобы вечером разделить их с ней, когда они будут лежать рядом, опустошенные, в кружеве смятых простыней.

Он признался Ив в том, что пока не выбрал свою область медицины. Сперва думал, что будет лечить рак, но, когда Ханна заболела, его, само собой, потянуло в психиатрию. Это был Долг, Длань Божья, спустившая с небес, чтобы подтолкнуть Джону в верном направлении (правда, в Бога он не верил, тут же оговаривался он, и она сказала, что не верит, вот и еще объединяющее их звено). Разве не смешно? Как определиться с выбором профессии на всю жизнь за считанные недели бессистемной практики? Право, жаловался он ей, в медицине очень странные представления о том, как студенты должны принимать жизненно важные решения.

Ив не судила его, не навязывала свое мнение, не говорила, что он страдает ерундой. Она слушала и говорила: Ты слишком строг к себе. И он отвечал: Пожалуй. И она говорила: Точно-точно. И он говорил: О’кей.

Он признавался в том, что порой злится на Ханну так, что ему самому становится не по себе. Ему иногда хотелось ударить ее, показать, что он не шутит, и пусть не дурачится. Отработать по-быстрому программу на день. Чем ласковее он старался себя вести, тем труднее было сдерживаться, а чем сильнее злился, тем более возрастала его вина. Заколдованный круг. Понятно, говорила она. Сколько можно повторяться, пока не выдохнешься? Джона Стэм, ты же не ангел. Тебя не посылали сюда с Миссией. Он отвечал: Нет, я не ангел. Она говорила: Знаю, знаю.

Он не задавался вопросом, Ив так на него действует или же он готов был говорить с любым человеком, только бы слушали. Достаточно того, что ему стало получше. И хотя бы на время Джона решил не терзать себя самоанализом.

Ив стала белым шумом, заглушившим наиболее тревожные частоты в его голове. Например, в эти дни впервые у него на глазах умер пациент — это случилось в пятницу, — и в выходные Джону преследовали кошмары, труп поднимался с операционного стола — линии на мониторах скачут, все датчики сошли с ума — и рушился вновь, и снова поднимался, вверх-вниз, и каждый раз у него было то лицо Рэймонда Инигеса, то лицо самого Джоны. Бедный Джона Стэм. Так она говорила: Мой бедный, бедный Джона Стэм. Она знала, когда говорить, когда помолчать. Он помнил, что в жизни — в реальной жизни — она занималась психотерапией, правда, не танцами, тут Кристофер Йип снова напутал, а психодрамой, что бы это ни значило. Не желая показаться невежественным или, наоборот, снисходительным, Джона предпочитал не спрашивать, чем это она целый день занимается. По крайней мере, она понимала, как его подбодрить.

Неделя искренности. Ему не восемнадцать, он давно уже не принимает искренность как нечто само собой разумеющееся, он знает, как она редко встречается, и умеет ее ценить.

— Со следующей недели у меня другая практика.

Пятница, 10 сентября. Они снова на крыше, прижались спинами к покрытой толем пирамиде, вздымающейся у восточной оконечности здания. Джона уронил голову на колени Ив, тихонько барабанит пальцами по обнаженному животу.

— Круто, — сказала она.

Он усмехнулся. В ее речи проскальзывали жаргонные словечки — не кокетство, давно уже решил он, вполне естественные.

— Нужно посмотреть расписание. Куда впишемся.

— Джона Стэм, уж как-нибудь ты сумеешь меня вписать.

— Не знаю, долго ли еще я продержусь на трех часах сна в сутки.

— День за днем, — усмехнулась она.

Он кивнул.

— Кстати, насчет завтра. У меня прекрасная идея. — На слове «идея» она приоткрыла рот, показала язык и зубы. — Что скажешь, если мы… о-о! Похоже, ты не слишком заинтересован?

Он сказал:

— Мне пора проведать Ханну.

Молчание.

— Извини, — сказал он.

— Все в порядке. Абсолютно.

— Я бы куда охотнее провел день с тобой. Поверь. — Она молчала, и он поспешил добавить: — Честное слово.

— Нормально.

— Послушай…

— Джона Стэм, последнее ваше заявление я не считаю искренним.

— Правда, я бы хотел…

Она поглядела на него сверху вниз:

— Так сделай это.

— Ив…