Страница 152 из 171
– А вы давно его любите?
– Нет, не очень-то давно. Здесь же в тюрьме полюбила.
– Да как же это? – изумилась Бероева. – Разве тут видятся с арестантами?
– Нет, как можно видеться!.. А мы за обедней переглядываемся. Они с одной стороны на хорах стоят, а мы напротив – ну, вот этак и видим друг дружку. А потом либо они, либо мы их как ни на есть узнаем и напишем сейчас записочку, а больше и ничего. Они нам свои новости иной раз описывают, а мы им свои, ну, и опять же вот разные любовные слова – и только, да деньги, когда бывают, посылаем, тоже, однако, это уж больше мы им, а не они нам. Потом, случается, как выйдут из тюрьмы, так отыщут друг дружку и живут вместе, а иной женится; только это редко, а больше бывает так, что пишем записки да переглядываемся издали, а как выпустят на волю, то никогда и не встретишься больше, так что это промеж нас одна только тюремная любовь.
Арестантка потупилась на минутку и затем снова приступила к Бероевой с прежней застенчиво-лукавой улыбкой:
– Душечка моя, что я вас попрошу еще… сделайте вы мне божеское одолжение такое, – уж я вам заслужу, чем ни на есть, а уж беспременно заслужу!
– Что же вам надо? – спросила Бероева.
– Ответик написать… Сама-то дура неученая, так вот и не могу, а хочется, очень хочется написать ему что-нибудь…
– Да разве у вас тут никто не умеет? – попыталась немного уклониться Юлия Николаевна.
– Как вам сказать!.. Уметь-то, пожалуй, и… умеют, да только одна каракули пишет так, что и не разберешь ничего, а другая – все на смех. Ты ее попросишь почувствительнее что-нибудь, а она возьмет нарочно, да такого нагородит, что только срам один; засмеют товарки, опять же и душенька выбранит в ответе: что ты, мол, за глупости мне написала! Скажешь ей это, а она потешается: только обида одна выходит. А то тоже третья есть у нас – французинка, то есть она не то чтобы совсем французинка – она русская, а только у актерки французской в горничных жила и брильянты у нее украла… Теперь, как из начальства ежели кто приезжает, так она все норовит беспременно по французскому заговорить с начальством-то, ну, и кочевряжится этим перед нашею сестрою. Так вот эта французинка очень хорошо умееть письма писать и даже со стишками с разными, так что очень даже чувствительно и хорошо, да одна беда: не пишет даром, а все ты ей заплати, а из чего заплатишь, если вот ему, злодею, тридцать копеек надо послать!.. Наши заработки не бог весть какие… Так уж я к вам! – заключила она со вздохом, – будьте вы такая добрая, не откажите мне!..
Юлия Николаевна, нечего делать, согласилась.
– Что же вам написать-то? – спросила она.
– Что-нибудь такое… поласковее… Со стишками нельзя ли? Вы не знаете ли каких-нибудь стишков таких, чтобы пожалостнее были?
– Нет, голубушка, таких не знаю…
– Не знаете?.. Ах, какая жалость, право! Французинка у нас, так та очень много знает… Ну да все равно!.. Вот вам, душечка, бумажка и карандаш – уж не взыщите, какие есть!
И она вынула ей из-за пазухи оборвыш бумаги вместе с обгрызанным кусочком карандаша.
– Вы постойте-ка! – шепнула она, как-то сметливо подмигнув ей. – Я вот попрошу товарку одну покараулить, чтобы кто не вошел часом, а сама стану говорить вам – вы этак со слов-то моих и пишите!
«Нарядница» мигом привела в исполнение свой план и стала около Бероевой в углу, у небольшого стола, на котором обыкновенно обедают татебные[335].
– Вы пишите ему так, – начала диктовать арестантка: – «Милому другу моему Гречке! – мой усердный поклон, и посылаю тебе я, Катюша Балыкова (это меня Катюшей Балыковой зовут), посылаю я тебе, тирану моему, тридцать пять копеек серебра деньгами, а больше не могу, потому – нет у меня. Люблю я тебя, душа моя, крепко, а ты, злодей, не любишь меня». На этих словах арестантка задумалась.
– Эх, хорошо бы что-нибудь пожесточе написать ему! – воскликнула она. – Что я, мол, страдаю и мученья принимаю, что-нибудь этакое… Ну, и «пишу тебе эту тайную записку от сердца моего», и все такое. Любовных бы словечек каких-нибудь подобрать? Не можете ли вы? Подберите-ка! – обратилась она к Бероевой.
– Да каких же это? Я не знаю, не умею я, – отозвалась Юлия Николаевна.
– Ах, какая обида!.. Ну, да нечего делать, и так будет хорошо! Ведь хорошо будет? А?
– Прекрасно.
Бероева прочла ей написанное, и Катюша Балыкова осталась очень довольна, сожалея, впрочем, о любовных словах, которые она сердцем чувствует, и очень бы хотелось ей написать их, да одна беда: подобрать сама никак не умеет, чтобы этак складно выходило.
– Потому, это точно, что трудно, – рассудила она в заключение, – иное дело, если любишь которого человека, так тут можно еще словцо такое задушевное найти: душа сама напишет, а для другой писать, как вы вот для меня, когда, значит, сама не чувствуешь, это точно что даже очень трудно.
Засим благодарностям и радостям не было конца, и Юлия Николаевна через свою маленькую услугу приобрела себе добрую и любящую товарку в лице Кати Балыковой.
– Вот мое горе какое! Вы знаете ли, за что я сижу-то здесь, – сказала она однажды Бероевой. – Ведь я от мужа своего убежала: за что и сужуся теперь!
– Как же это так случилось? – спросила та, видя, что Балыковой хочется высказать свое горе.
– А так вот. Вы не думайте, что я воровка или распутница какая, – начала она, – я совсем по-другому содержуся… Мой тятенька, видите ли, ундер департаментский и выдал меня тоже за ундера, вместе с тятенькой служат. Только муженек-то мой любезный и захоти, чтобы я икзикутору нашему полюбовницей была, в этой надежде собственно и женился на мне. «Нам, говорит, с тобой тогда не в пример лучше жить будет, потому – к дровяной части, говорит, приставят, а тут доходы и все такое, и мне, говорит, икзикутор на этот счет словцо такое замолвил». А я этого никак не пожелала, потому, хоть не особенно люб был мне муженек-то мой, однако же лучше хотела я по-божескому в законе себя соблюдать. Стал он меня бить за отказ мой, да целые дни, бывало, поедом ест и все пристает-то, все пристает, так что даже противен стал за это самое. «Какой ты, говорю, муж есть, коли законную свою жену на этакое непутное дело толкаешь!» Ну, сказать-то ему на эти слова мои, конечно, нечего, кроме как кулачищем… Что ни день, то пуще бьет и ругает… И сам икзикутор стал уж тут прямо ко мне приставать; чуть только встретится со мной во дворе или в колидоре, сейчас с любезностями: «Полюби, говорит, а не то хуже будет, покаешься – да уж тогда сам не захочу». Я было тятеньке пожаловалась, тятенька стал мужа корить, а тот говорит: «Не твое отцовское дело промеж мужа с женою становиться, ты, говорит, наших делов не знаешь, да и знать не должен». Надоело мне все это, так надоело, что хоть с мосту да в воду! Я и убежала – из городу совсем убежала, куда глаза глядят. В Петергофском уезде меня поймали, да в стан. «Кто такая?» – спрашивают, а я себе и думаю: назваться мне своим именем – к мужу отправят, лучше, думаю себе, назовусь по-другому, и объявилась, что звать меня Лукерьей Сидоровой. А икзикутор с мужем тем часом объявку подали о моей пропаже. Начальство подвело так, что очную ставку дали: не окажется ли, мол, такая-то бродяга Лукерья Сидорова Катериной Балыковой? Ну, и оказалась. Я говорю свою причину, а муженек с икзикутором доказывают на меня, что и воровка-то я, и распутница-то, и все такое… Бог им судья за это!.. Вот и гощу теперь «у дяди на даче». Да лучше пускай куда ни на есть решат меня – хоть на каторгу, – только бы не к мужу!.. К мужу опять ни за что не пойду я, лучше сгнию весь век свой в тюрьме проклятой, потому – противен он мне – хуже смерти самой!.. Да, вот таким-то манером загубил меня мой тятенька родной, а жила-то я у тятеньки такой хорошей да веселой девушкой… А впрочем, я и тут вот веселая, ей-богу веселая! – добавила она с улыбкой сквозь слезы и засмеялась. – Вот Гречку со скуки полюбила… Он хоть тоже не молодой, далеко не молодой, а полюбила почему-то… И бог его ведает, какой такой он человек, может, еще почище муженька моего будет – не знаю ведь я его совсем, а вот так это, люблю себе сдуру – ей-богу! – закончила она, утирая слезу, и весело засмеялась, махнув беззаботно рукою.
[335]
Преступницы, которые не ходят обедать в общую столовую (жарг.).