Страница 140 из 171
Остановились перед одним из входов. Бероева попросили выйти. Он пошел по лестнице, предшествуемый двумя приехавшими с ним офицерами и в сопровождении тех же солдат. Длинный корпус, по которому особенно звучно раздавался лязг сабель о каменные плиты, привел их в комнату, очевидно, служившую приемной.
– Я пойду доложу, потрудитесь, пожалуйста, обождать здесь, – сказал старший, указав Бероеву на широкий диван, обтянутый кожей, и вышел в противоположную дверь, с истинно военной грацией, придерживая слегка свою саблю.
Бероев бессознательно стал оглядывать эту чистенькую комнату. Оставшийся с ним офицер, скрестив свои ноги и полуприсев к столу, барабанил пальцами по его борту; два солдата, дисциплинарно вытянувшись, дремали у дверей в стоячем положении. Это ожидание чего-то неизвестного среди тишины, не нарушаемой ни единым словом, казалось нестерпимо долгим и томительным. Наконец сквозь затворенные двери послышались по коридору шаги сначала в отдалении, потом все ближе, и в комнату вошел прежний офицер, вместе с другим, по физиономии и незастегнутому сюртуку которого можно было догадаться, что его сейчас лишь подняли с постели.
– Господин Бероев? – не без приятной улыбки и не без зевоты отнесся он к Егору Егоровичу.
Тот привстал со своего кресла.
– Потрудитесь следовать за мною.
Вновь пошли по длинному и темноватому коридору, в конце которого дрожало синевато-белое пламя газового рожка. Поднялись по лестнице в следующий этаж, сделали несколько переходов по таким же коридорам и по таким же лестницам и наконец остановились перед дверью, которую необыкновенно предупредительно отворил перед Бероевым офицер, поднятый ради него с постели.
Это была небольшая, но очень милая и опрятная комната, с веселенькими обоями и опущенными шторами. Железная кровать с очень чистым бельем покрыта пушистой байкой, стол со свечой да два-три стула составляли скромную, незатейливую, но довольно комфортабельную обстановку этого уединенного, укромного убежища. Везде и во всем сказывалась предусмотрительная и как бы матерински-заботливая рука.
– Не угодно ли вам раздеться? – предложил офицер Бероеву.
– Нет, позвольте, уж лучше я так, как есть, останусь, – возразил арестованный.
– Но это, к сожалению, невозможно, – пожал тот плечами, – вы должны раздеться совершенно, что называется вполне, даже снять белье и… прочее.
Бероев не прекословил больше и стал исполнять то, что от него так мягко требовалось.
В комнату вошел человек в партикулярном черном сюртуке, по-видимому, лакей, с физиономией, быть может, и не глупой, но неподвижной и как-то застывшей, словно бы ее вылепили из гипса. Этот человек принес сюда на подносе нечто, покрытое белою салфеткою.
– Быть может, вы не привыкли сами раздеваться, в таком случае он вот может помочь вам! – предложил офицер.
– Нет, зачем же? Это лишнее.
– Как вам угодно. Не смею стеснять вас, но… потрудитесь теперь переодеться в другое платье – для ночи оно гораздо удобнее.
Человек поднял салфетку, которою был покрыт принесенный поднос, и подал Бероеву белье вместе с туфлями и серым халатом, а снятую одежду сполна унес из комнаты.
– Не смею больше беспокоить вас, – учтиво поклонился офицер, – но, быть может, вы имеете привычку почитать что-нибудь перед сном? Я могу вам прислать газету, из наших или иностранных, если угодно.
– Благодарю вас, мне ничего не нужно, – поморщась, процедил сквозь зубы Бероев.
– В таком случае, позвольте пожелать покойной ночи.
И, отдав легкий поклон, удалился из комнаты.
Однако, несмотря на пожелание этого господина, ночь для Бероева далеко не могла назваться покойною. Когда в душе человека скопляется уже слишком много отчаяния и горя, они либо доводят до сумасшествия и самоубийства, либо же сами себя притупляют – своею собственной силой и бесконечностью, так что человек наконец деревенеет как-то и доходит до абсолютного равнодушия ко всему на свете и прежде всего к своей собственной особе: «Ждать больше нечего, надеяться не на что. Будь что будет, а мне все равно! Пытка – так пытка, смерть – так смерть!» И таковое состояние, по преимуществу, является результатом величайшего озлобления на судьбу и людей, результатом напрасно потраченной борьбы и энергии. В этом положении человек становится способным либо совершенно искренно издеваться над своими собственными физическими и моральными мучениями и в то же время издеваться в глаза над своими инквизиторами; либо же он заковывается в броню такого спокойствия, которое недоступно человеку в его обыденно-житейском, нормальном положении, ибо это спокойствие не есть истинное, а только кажущееся, оно не что иное, как следствие величайшей напряженности нервов, которые как бы застывают в этом состоянии. Это напряжение – натянутая до последней возможности струна: повернете колок еще на пол-оборота – и она лопнула. Бероевым овладело состояние именно этого последнего рода.
Спать ему пока еще не хотелось, думать – но о чем оставалось думать? Голова и так уж была чересчур утомлена множеством тех дум, которые роились в ней за последнее время, так что под конец эта голова словно бы устала и морально и физически от бесконечного наплыва всех этих мыслей. В таком состоянии Бероева как-то рассеянно, безучастно стали занимать внешние предметы его комнаты; да и то, нельзя сказать, чтобы они его «занимали», а просто так себе, нашло на него какое-то пустое, безотносительное, бесцельное любопытство. Он взял свечу со стола и пошел оглядывать свою комнату, углы, окна, двери и пол, – ничто не напоминало в ней о месте заключения: комната как комната, ничем не хуже, ничем не лучше и не особеннее миллионов подобных же комнат в домах частных владельцев. Приподнял он байковое одеяло, приподнял тюфяк – опять-таки ничего, все очень исправно и чисто; на одной только доске заметил выцарапанное ногтем чье-то имя, год и число. «Верно мой предшественник… память по себе оставил», – подумал Бероев, опуская приподнятый край тюфяка, и, окончив на этом осмотр своего помещения, поставил на прежнее место свечу и принялся по диагонали вымеривать шагами пространство пола. Прошло не более семи-осьми минут после этого, как дверь осторожно отворилась, и вошел солдат с унтер-офицерским характером физиономии и всего наружного склада.
– Вы, сударь, кажись, что-то изволили под тюфячок у себя спрятать? – заметил он в виде вопроса.
– Я? Ничего! – немало изумился Бероев.
– Никак нет-с, вы приподымали сейчас тюфяк, – положительным тоном заверил вошедший.
– Да, подымал… А впрочем, огляди, пожалуй, – предложил арестованный.
Солдат очень тщательно обревизовал подозреваемое место и, с извинением в том, что потревожил, удалился из комнаты.
«Однако это штука!» – не без значительного удивления подумал Бероев, но в чем именно суть этого секрета, посредством какой хитрой механики открывается этот ларчик или эта «штука» он, несмотря на свой обзор простой обыкновенной комнатки с веселенькими обоями, никак не мог догадаться. Оставалось только прийти к успокоительному заключению, что штука, мол, да и конец. Так он и сделал.
Наутро вчерашний человек с неподвижной физиономией прибрал постель, принес ему умывальник и затем чаю стакан. Бероев выпил молча, не сказав ему ни слова; тот принес еще, и это точно так же было выпито, тот вернулся с третьим. И все это сопровождалось покойнейшим молчанием как с той, так и с другой стороны. «Очень гостеприимно, – подумал про себя Бероев, – однако, если не сказать ему «довольно», так он, пожалуй, и не перестанет носить?» Выпит и третий, – неподвижная физиономия явилась с четвертым.
– Будет, любезный, будет!.. Спасибо!
Неподвижная физиономия тотчас же удалилась с принесенным стаканом и более уже не возвращалась.
Но вскоре после нее пришел новый посетитель.
– Позвольте рекомендоваться, – начал он с величайшей любезностью, – я врач, к вашим услугам.
И засим уселся подле Бероева.
– Как вы провели ночь?.. Хорошо ли вы себя чувствуете?