Павел I

После Цареубийства Скарятин ненадолго был выслан из Петербурга, окончательно отправлен в отставку в чине полковника в 1807 году и умер в 1850 году. Его же сын, ВЛ. Скарятин (1812–1870), сделал блестящую придворную карьеру и в звании егермейстера «случайно» погиб на охоте в 1870 году. Происшествие это вызвало много шума и служило темой пересудов в высшем свете. Передавали, что якобы это — умышленное убийство. Хотя непосредственным убийцей был назван дряхлый обер-егермейстер граф П. К. Ферзен (1800–1884), но многие были уверены, что пуля для Скарятина была выпущена из ружья внука Павла I — Императора Александра II…

Об одном же из участников злодеяния 11 марта 1801 года стоит говорить особо. Без него не было бы возможно злодеяние в принципе, без него никакие бы Палены-Панины-Зубовыне смогли поднять руку на Самодержца. Он являлся знаменем, символом, смыслом готовящегося переворота. Имя его — Император Александр I, которого разномастные клевреты величали «Благословенным». В истории Цареубийства Великий князь Александр Павлович — фигура ключевая. Он переступил через окровавленный труп отца своего и отправился, как ему казалось, «творить добро».

Великий князь Николай Михайлович (1859–1919), правнук Императора Павла I и единственный из Династии Романовых, составивший себе имя в качестве историка, в своем труде «Император Александр I» с полным правом мог заключить: «Наследник Престола (Александр. — А. Б.) знал все подробности заговора, ничего не сделал, чтобы предотвратить его, а напротив того, дал своё обдуманное согласие на действия злоумышленников, как бы закрывая глаза на несомненную вероятность плачевного исхода, т. е. насильственную смерть отца».

Да, Александр тяжело переживал смерть отца и не пил шампанского; он рыдал, не раз падал в обморок, что свидетельствовало не столько «о нежности сердца», о «нравственнойневинности», сколько о бесхарактерности, об отсутствии мужского начала в его натуре. Когда он вместе с Императрицей Марией Фёдоровной впервые оказался в спальне Павла Первого, перед телом своего отца с изуродованным лицом, то услышал из уст окаменевшей матери только одну фразу: «Поздравляю, теперь Вы Император!» Слова звучали как приговор немезиды-судьбы. Естественно, что новый повелитель России опять «сделался без чувств».

Можно смело утверждать, что вся последующая жизнь Александра I, его физические немощи, неврозы и психозы, его личное одиночество — кара за двойное тягчайшее преступление: отцецареубийство. Николай Михайлович справедливо заметил, что соучастие в убийстве отца испортило Александру Павловичу «всю последующую жизнь на земле». Князь Адам Чарторыйский привел в «Записках» фразу, которую слышал из уст своего «интимного друга» — Александра I при попытке убедить того предать забвению мартовскую историю 1801 года. «Нет, всё, что Вы говорите, для меня невозможно, ибо я должен страдать, ибо ничто не в силах уврачевать мои душевные муки». Он беспрестанно «страдал», а вместе с ним мучилась и вся Россия. И так продолжалось почти четверть века!

Нет смысла спорить с утверждением — об этом написаны целые трактаты: Александр Павлович «не желал смерти отцу». Не существует ни одного письменного документа или устного свидетельства, которые подтверждали бы обратное. Конечно, он такого исхода не желал и никогда подобное не обсуждал. Здесь и дискуссии быть не может. Вместе с тем неоспоримо и то, что он о заговоре не только знал, но и конспирировал с заговорщиками; тайно встречался, обсуждал подробности и сроки переворота, обменивался по этому поводу записочками с Паниным и Паленом.

Чего же он желал, как он видел грядущую акцию? Видел он всё в розово-нежных тонах: батюшку принудят сойти с Престола, и он, как благородный и великодушный сын, обеспечит ему спокойное существование и полное довольствие. Эту умилительную сказочную идиллию он рисовал своему другу князю Адаму Чарторыйскому, когда тот вернулся в Петербург.

«Во время неоднократных бесед наших о событиях 11 марта, — вспоминал Чарторыйский, — Александр не раз говорил мне о своём желании облегчить, насколько возможно, участь отца после его отречения. Он хотел предоставить ему в полное распоряжение его любимый Михайловский дворец, в котором низверженный Монарх мог бы найти спокойное убежище и пользоваться комфортом и покоем. В его распоряжение хотел отдать обширный парк для прогулок и верховой езды, хотел выстроить для него манеж и театр — словом, доставить ему всё, что могло бы скрасить и облегчить его существование». Весь этот план князь Адам назвал «фантазией» и был совершенно прав.

При всех своих недостатках, при очевидной беспринципности и моральной ущербности, Александр Павлович совсем не был идиотом. Он прекрасно знал натуру своего отца и обязан был понимать, что никогда. ни ири каких обстоятельствах Павел Петрович не покинет Престол. У него-то как раз был твёрдый характер, что так всегда и пугало «нежного» Александра Павловича. Если же и принудят, и свергнут, то будущий Император обязан был понимать сакральный смысл властной прерогативы, которой был наделён отец. Ведь он был коронован, он получил царское миропомазание, он — Богом венчанный «Царь всея Руси».

Миропомазание же, как великое церковное таинство, не отменяется и не упраздняется, если миропомазанник не совершил акта богоотступничества. Но Павла I ни в чём подобном обвинить было невозможно, а потому, пока Павел Петрович жив, он — Царь. Александр же принимал участие в коронационном священнодействии в Успенском соборе Московского Кремля в апреле 1797 года! Исходя из этого, Александр Павлович не мог не учитывать трагического развития событий, когда прольётся кровь отца и Царя, кровь, которая навеки замарает всех участников, и его самого, в неискупляемом смертном грехе.

Но он старался об этом не размышлять, ведь ему «дал слово» Пален! Всю свою жизнь Александр Павлович старался не думать о «плохом»; он и в данном случае убаюкивал себя и всех прочих мечтами и разговорами о какой-то грядущей идиллии. Верил ли он на самом деле в эту романтическую грёзу, так и осталось неизвестным.

Пален рассказывал Аанжерону, как он привлёк к участию Александра Павловича. Он льстил и «пугал его насчёт собственной будущности, предоставляя ему на выбор — или Престол, или же темницу, и даже смерть, что мне, наконец, удалось пошатнуть его сыновнюю привязанность». Что же так страшило Александра? Если у него было чистое сердце и ясные помыслы, то почему его так пугала перспектива «темницы» и «даже смерти»? Ведь никто по приказу отца казнён не был, а если кого-то ссылали или даже заключали под стражу, то всегда за какие-то конкретные дела, за нарушения положений, уставов или иные проступки.

Павел Петрович и Александр Павлович не питали друг к другу близких родственных чувств. Отец заслуженно считал, что старших сыновей — Александра и Константина — у него «украли», что они выросли под крылом Екатерины II, сделавшей всё для того, чтобы у них родственных чувств к нему, особенно у Александра, вовсе не существовало. Александр, конечно же, знал, что у него есть и отец и мать, но он годами видел их от случая к случаю и не ощущал никаких сыновних обязательств. Нежный и двуличный, выросший в атмосфере томной придворной неги, он всегда пугался и съёживался, как только перед ним представал отец. Он его боялся, боялся его нелицеприятного слова, боялся его пронзительного взгляда. Он изображал верность и покорность, но то была порой талантливая, но только игра.

Павел Петрович знал, что сын Александр — чужой человек; это были его постоянная боль и горе. Когда он взошел на Престол, то эти ощущения только усилились. Александр же и по-человеческому, и по Божескому закону — восприемник Царского Дела; он будет продолжателем. А что он может продолжать, и как он может продолжать, если у него, вполне взрослого человека, нет собственного мнения, если он всегда готов присоединиться и поддакивать тому, кто наделен сильным характером и властными полномочиями, и кто в данный момент в фаворе у Императора? Павел Петрович знал, что Александр скрытный и уже в этом видел потенциальную угрозу. Однако он все-таки не догадывался о степени скрытности сына я о масштабах угрозы.