Павел I

В результате — приоритет был отдан Гессенскому Дому, глава которого Ландграф Людвиг IX (1719–1790) был хоть и недалеким, до честным малым. Среди трех гессенских принцесс особого внимания удостоилась Вильгельмина (Августа-Вильгельмина-Луиза). Эту кандидатуру поддерживали не только Ассебург и его ментор Король Фридрих, но и русский министр иностранных дел Никита Панин, которому Ассебург регулярно посылал сообщения. Причём, как позже выяснилось, содержание этой переписки не сообщалось Императрице, которая о ней не знала. Из посланий Ассебурга можно было заключить, что Вильгельмина девушка серьезная и довольно необычная, что особенно и подкупало Панина. Граф был сторонником женитьбы бывшего своего подопечного. Во-первых, это укрепит общественный статус Павла Петровича, но самое главное, обратит его внимание и энергию на семейную жизнь. Панин все время опасался, что Павел — прямой и импульсивный — может в какой-то момент не сдержаться и позволит себе нечто, что вызовет гневную реакцию Екатерины. Нет, Цесаревич никогда не допустит каких-то действий, никогда не станет плести нити интриг и заговора. А вот высказаться о матери, о её моральном облике может. Этого будет достаточно; последствия в таком случае могут быть непредсказуемыми. Потому Панин так и интересовался Вильгельминой и просил Ассебурга сообщать все имеющие сведения, что тот и делал.

«Принцесса Вильгельмина до сих пор ещё смущает каждого заученным и повелительным выражением лица, которое её редко покидает». «Удовольствия, танцы, парады, общество подруг, игры, наконец, всё, что обычно возбуждает живость страстей, не затрагивает eg. Среди всех этих удовольствий принцесса остаётся сосредоточенной в самой себе». Единственными её недостатками Ассебург признавал внешнюю скрытность и внутреннюю сосредоточенность, чем она очень напоминала Цесаревича Павла. «Нет ли сокровенных страстей, которые бы овладели её рассудком?» — вопрошал Ассебург. И отвечал: «Тысячу раз ставил я себе этот вопрос и всегда сознавался, что они недосягаемы для моего глаза… Насколько я знаю принцессу Вильгельмину, сердце у неё гордое, нервное, холодное, быть может, несколько легкомысленное в своих решениях».

Все предварительные переговоры и обсуждения совершенно прошли мимо Павла Петровича. Екатерина посвятила в суть дела сына только тогда, когда встал вопрос о приезде в Россию Ландграфини Гессенской Генриетты-Каролины с дочерьми, только тогда Екатерина поговорила с сыном в самых общих чертах. Предстоящие смотрины сами по себе окончательно ничего не решали; потенциальная невеста должна была понравиться не столько молодому человеку, но в первую очередь — его матери. Екатерина повторила тот же сценарий сватовства, который когда-то использовала Императрица Елизавета на ней самой. Не жених должен был ехать к потенциальной невесте, а невеста прибывала на смотрины к жениху, и должна была понравиться не столько ему, сколько будущей свекрови.

Пылкое воображение Павла Петровича не раз рисовало ему собственную семейную жизнь. В 16–17 лет у него появились друзья, с которыми он не раз отдавался мечтаниям, обсуждал, как устроить быт, как надо любить, сколько должно было быть детей. Конечно, все эти разговоры походили только на юные грёзы, но они будоражили душу. Его друзья: племянник Никиты и Петра Паниных князь Александр Борисович Куракин (1752–1818) и граф Андрей Кириллович Разумовский (1752–1836) были чуть старше Цесаревича, но это не создавало преграды.

Павел любил этих друзей, был с ними всегда предельно откровенным. Только одну тему друзья никогда не обсуждали, хотя Разумовский не раз пытался вывести Павла на разговор; о его правах на Престол. В таких случаях Цесаревич моментально серьезнел и обрывал беседу. На эту тему Павел наложил табу на несколько десятилетий, и не сохранилось ни одного свидетельства, что хоть единожды, с кем-то и когда-то, он пустился бы в рассуждения на сей счёт. Никто не знает; выступал ли в данном случае Разумовский как провокатор, действовал ли он по своей инициативе или его попытки вывести Павла на щекотливую тему были неким заданием Императрицы, которая к Разумовскому имела стойкое расположение, невзирая на его близость к сыну. Но то, что в конечном итоге Андрей Разумовский предал дружбу, наводит на предположение, что некая внешняя провокативная установка в его действиях могла существовать.

В то же время Александр Куракин не предавал Цесаревича, за что его и настигла кара повелительницы России: в начале 80-х годов он был выслан из Петербурга в дальнее родовое имение без права возвращаться в столицу. Его свобода и права были восстановлены только после воцарения Павла Петровича…

Цесаревич узнал о том, что ему подыскивают невесту, уже тогда, когда вопрос о приезде в Петербург Ландграфини Гессенской с дочерьми был решен. Для него это стало потрясением, заставившим по-новому оценить себя. Это была непростая переоценка, когда всё минувшее стало казаться детским и несерьезным. Он понял, что отныне — он взрослый и должен мыслить и чувствовать совершенно иначе; впереди маячила семейная жизнь, и он обязан был быть теперь сосредоточенным и серьезным, не растрачивать себя больше на лустые страсти былых неудовольствий. Эти настроения Павел выразил в письмах графу Андрею Разумовскому в конце мая 1773 года.

«Я проводил своё время в величайшем согласии со всем окружающим меня, — доказательство, что я держал себя сдержанно и ровно. Я всё время прекрасно чувствовал себя, много читал и гулял, настоятельно помня то, что Вы так рекомендовали мне; я раздумывал лишь о самом себе и благодаря этому (по крайней мере, я так думал), мне удалось отделаться от беспокойства и подозрений, сделавших мне жизнь крайне тяжелой. Конечно, я говорю это не хвастаясь, и, несомненно, в этом отношении Вы найдёте меня лучшим. В подтверждение я Вам приведу маленький пример.

Вы помните, с какого рода страхом или замешательством я поджидал момента прибытия принцесс. И теперь я поджидаю их с величайшим нетерпением. Я даже считаю часы… Я составил себе план поведения на будущее время, который изложил вчера графу Панину, и который он одобрил — это как можно чаще искать возможности сближения с матерью, приобретая её доверие, как для того, чтобы по возможности предохранить её от инсинуаций и интриг, которые могли бы затеять против неё, так и для того, чтобы иметь своего рода защиту и поддержку в случае, если бы захотели противодействовать моим намерениям».

Через несколько дней Цесаревич продолжил свою исповедь, «Отсутствие иллюзий, отсутствие беспокойства, поведение ровное и отвечающее лишь обстоятельствам, которые могли бы встретиться, — вот мой план… Я обуздываю свою горячность, насколько могу; ежедневно нахожу поводы, чтобы заставить работать мой ум и применять к делу мои мысли. Не переходя в сплетничание, я сообщаю графу Панину обо всём, что представляется мне двусмысленным или же сомнительным».

Ландграфиня Гессенская Каролина с дочерьми несколько дней провела в гостях у Короля Фридриха в Потсдаме, где умный монарх наставлял её, как вести себя при Дворе в Петербурге, чтобы произвести благоприятное впечатление, Екатерина II отправила в Германию для встречи гессенских визитёров эскадру из трёх судов, одним из которых — пакетботом[38] «Быстрый» — командовал друг Цесаревича граф А. К. Разумовский.

29 мая 1773 года Каролина с дочерьми отбыла из Любека в Ревель, куда и прибыла 6 июня.

Павел Петрович ко времени сватовства производил впечатление приятного, по-европейски образованного светского человека. Граф Сольмс писал Ассебургу из Петербурга летом 1773 года:

«Великому князю есть чем заставить полюбить себя молодой особе другого пола. Не будучи большого роста, он красив лицом, безукоризненно хорошо сложён, приятен в разговоре и в обхождении, мягок, в высшей степени вежлив, предупредителен и весёлого нрава. В этом красивом теле обитает душа прекраснейшая, честнейшая, великодушнейшая и в то же время чистейшая и невиннейшая, знающая зло лишь с дурной стороны… одним словом, нельзя в достаточной степени нахвалиться Великим князем, и да сохранит в нём Бог те же чувства, которые он питает теперь. Если бы я сказал больше, я заподозрил бы самого себя в лести».

38

Наименование почтово-пассажирского судна.