Страница 1 из 58
Юрий Сергеевич Рытхэу
В зеркале забвения
У меня остается одна забота на свете,
Золотая забота — как времени бремя избыть.
1
Говорят, что за мгновение до смерти человек заново, во всех подробностях, переживает свою жизнь, иногда даже вспоминая то, что хотел бы навсегда забыть. Перед его мысленным взором проносятся картины далекого детства, юности, лет взросления и возмужания, учения, и в этом пестром калейдоскопе нет мелких и незначительных событий: все важно, даже, казалось бы, мелкая деталь, необдуманный поступок, оговорка в той или иной степени сказались потом, в будущей жизни, повлияли на последующие деяния, повороты судьбы.
Но, оказывается, такие воспоминания приходят не только перед смертью.
Георгий Сергеевич Незнамов, едущий нынче на пригородной электричке Колосово — Ленинград, еще несколько дней назад литературный сотрудник районной газеты, просто ушел на пенсию, окончательно и бесповоротно распрощался с работой, которую добросовестно исполнял в течение долгих десятилетий. Он больше никогда не вернется в тесный кабинетик с ветхим письменным столом, заляпанным несмываемыми пятнами черти, конторского клея и чего-то похожего на засохшую человеческую кровь, хотя на его памяти в этом помещении никогда и никого не убивали. Больше не посмотрит в окошко с частым переплетом, за которым за полвека пейзаж так и остался неизменным: кривая улица с забором, который неожиданно обрывался зданием поселкового магазина, выстроенного в первые послевоенные годы в стиле дореволюционных помещичьих усадеб, с фронтоном и подобием колонн.
Осенью сорок девятого года Незнамову отказали в приеме в Ленинградский университет как человеку, находившемуся на территории, оккупированной немцами, да еще ингерманландцу по происхождению. Тогда к таким, как он, относились с большим подозрением, тщательно проверяли, даже если он в это время был несовершеннолетним подростком в затерянной деревушке Тресковицы в нескольких километрах в глубь лесов от железнодорожной станции Вруда. Ему дали понять, что с такой биографией лучше не высовываться, вести себя тихо и навсегда похоронить мечты о высшем образовании, о карьере литератора, о чем молодой Незнамов втайне мечтал, относясь с трепетом к печатному слову.
Георгий Незнамов вернулся домой и по пути в родную деревню заглянул в только что открывшуюся районную газету. В кабинете редактора сидел совершенно лысый мужчина в военной форме, в погонах капитана.
Работать в районной газете в те годы было некому: большинство грамотных молодых мужчин погибло на войне, оставшиеся подались доучиваться в институты и университеты, куда их охотно принимали почти без экзаменов.
Внимательно выслушав юношу, редактор Степан Степанович Филиппов сказал:
— Вот тебе пробное задание. В наш район, конкретно, в деревню Тресковицы, на помощь в уборке урожая прибыла группа студентов Ленинградского университета. Среди них несколько ребят аж с самой Чукотки! Представляешь — ехали через всю страну, с холодных краев, где кроме оленьих мхов на земле ничего не растет, — убирать хлеб! Они же ничего подобного никогда не видели! Хорошо напишешь — возьму на работу! Иди!
Георгий выскочил на крыльцо и почти бегом направился на дорогу, надеясь поймать какой-нибудь попутный транспорт. Попался Паша Гаврин, дальний родич, приезжавший в районный склад за водкой. Он сидел на прикрытых мешковиной ящиках и изо всех сил старался изображать трезвого, говоря коротко и односложно:
— Сидай! С краю! Осторожно! Груз! Стекло!
За последними домами райцентра, выйдя на большак, дядя Паша разговорился и подтвердил: в деревню приехала подмога из Ленинграда.
— Работают хорошо! От зари дотемна. Председатель обещал каждому по мешку картошки, а ихнему командиру — все четыре!
— А чукчи среди них есть? — с нетерпением спросил Георгий.
Дядя Паша подумал и решительно заявил:
— Не! Только люди! Парни и девчата, и с ними военный командир.
— Я говорю о ребятах с Чукотки. Они должны выделяться среди русских. Темноволосые, глаза узкие…
— Знаешь, Гоша, — повинился дядя Паша, — в тот день я с утра принял и сам был узкоглаз..
Он вынул из-за пазухи засаленного ватника бутылку.
— Давай!
Георгий отказался. Его мысли были заняты только одним: как написать очерк о чукотских ребятах… Внутренне он был в растерянности, боялся, что не справится, хотя в школе неизменно получал хорошие отметки по литературе за сочинения и изложения.
Но в Тресковицах его ожидало страшное известие: оказалось, что как раз те трое чукотских ребят нынешним утром уехали. Он разминулся с ними буквально на несколько часов! Руководитель студенческого отряда, майор военной кафедры университета сказал:
— Ребята никакого навыка сельхозработ не имели. К лошадям и коровам боялись подходить, убегали… Смеялись над петушиным пением! Правда, народ любознательный, все для них было внове, даже просто зеленое дерево. Один из них, Юрий Гэмо из Уэлена, признался, что в детстве думал, что хлеб на российских полях так и растет в виде булок и караваев… Что интересно: не хотели уезжать отсюда, однако и грех на душу я не стал брать: мало ли что с ними могло случиться? Потом головой отвечай за них!
Погрустневший Георгий бездумно побрел по родной деревне, рассеянно отзываясь на приветствия земляков. На краю единственной улицы он остановился у отчего дома, и тут вдруг его осенила, на первый взгляд, безумная мысль.
Разыскав оставшихся студентов, несколько часов спрашивал у них об уехавших ребятах, как они себя вели, уточнял имена и даже выяснил, что среди них был один эскимос.
Сославшись на важное редакционное задание, выпросил у председателя колхоза ключ от комнаты правления и всю ночь просидел над очерком. Он живо представлял себе, как Юрий Гэмо впервые видит вблизи и лошадь, и корову, слышит утром петушиное пение, идет по желтому полю, задевая колосья, и вся эта новая, еще во многом непонятная жизнь полна для него угрожающих неожиданностей. Не раз он в мыслях возвращается в родной Уэлен, в полутьму яранги, на берег Ледовитого океана… Перевоплощение в чукотского паренька порой становилось пугающе реальным, и приходилось прилагать усилие, чтобы вернуться в явь, в самого себя.
К утру, обессилевший от невероятного напряжения, Георгий так и заснул, уронив голову на исписанные листки бумаги.
Во сне он увидел себя в Уэлене, над океаном, и розовые чайки с пронзительным криком носились над ним.
Филиппов глазами пробежал переписанный набело очерк, потом еще раз, уже медленнее, и с плохо скрытым удивлением произнес:
— Хорошо написал. Подсократим немного — и в номер!.. А тебя беру литсотрудником!
Так началась новая жизнь Георгия Сергеевича Незнамова, которая продолжалась многие годы в том самом редакционном домишке. Но что удивительно: ему больше ни разу не довелось пережить того необъяснимого творческого подъема, который он испытал в ту памятную ночь, когда писал очерк о ребятах-северянах. Иногда пытался сотворить подобное, но всегда выходило нечто выморочное, фальшивое.
Прожив почти десять лет в общежитии местного сельхозтехникума, Незнамов, как человек уже женатый и имеющий сына, получил двухкомнатную квартиру. Случилось это в самом начале пятидесятых годов, когда страну потрясли смерть великого Сталина, арест и расстрел Берии. До этого Незнамов еще пытался что-то изменить в своей судьбе, подавал заявления на заочное отделение факультета журналистики Ленинградского университета, но постоянным препятствием оставался факт его пребывания на оккупированной немцами территории. Со временем он прекратил эти попытки так же, как перестал подавать заявления в партию и смирился с тем, что всю оставшуюся жизнь ему придется довольствоваться должностью литературного сотрудника районной газеты.