Страница 10 из 37
— Наш друг, — отметил Джон едва дыша, — похоже, — одышка, — попал, — снова одышка, — в маленькую неприятность.
— Мать любит нас! — это было все, что позволил выговорить Харду запас воздуха в его легких.
Они снова свернули за угол и попали на рынок далберов. А далбер — чрезвычайно непоседливое животное. В какой-то период эволюции фауны на Лиффе какая-то ящерица так и не решила окончательно, то ли стать ей птеродактилем, то ли динозавром. В результате появился далбер, наиболее игривое животное во всей галактике.
Стадо далберов, приведенное в тот день на продажу, составляло до трехсот голов. Когда Джон и Хард пробегали мимо, животные занервничали, их обычно ярко-зеленый цвет сразу померк и сделался пепельным. Что-то, подумали про себя далберы, было не в порядке. Они были уверены, что ситуация где-то выходила из-под контроля и требовала максимум собранности, быстроты действий и минимум обдумывания. Поэтому далберы сбились вместе для защиты, приведя своего погонщика, знавшего о них гораздо больше, чем ему бы этого хотелось, в состояние злой агрессивности, которое пока выражалось в целой серии крепких ругательств.
Когда Джон и Хард уже пробежали полквартала, Тчорнио Гар-Сполниен Хиирлт только что повернул за угол, громко крича, опасно для всех окружающих размахивая своей шпагой, что лишь только подтвердило опасения далберов о грозящей опасности. А за ним, в точности повторяя все изгибы его маршрута, то есть раскачиваясь от одной стороны улицы до другой, крича, как и он сам кричал, и торопясь, как самый буйный помешанный, гналась толпа разъяренных лавочников.
Нецензурная брань погонщика сменилась смиренной молитвой, поскольку он слишком хорошо знал далберов. Животные, с другой стороны, вскрикнули хором, как стадо рассерженных гусей. Цвет их кожи превратился из игриво пепельного в наводящий на всех ужас желтый; доминантой их насущных желаний стала решимость во что бы то ни стало убежать от неизвестной опасности.
И вот как будто бы по сигналу три сотни выкрикивающих гортанные звуки далберов проломили загородку. Их погонщик, пытаясь угнаться за ними, направлял в адрес Матери тщетные молитвы.
— Убийцы! — выкрикивал Тчорнио.
— Га-га-га! Га-га-га! — истерически кричали гнавшиеся за ним по пятам триста далберов.
За далберами бежал их погонщик, выкрикивая что-то непечатное о некоторых частях Материнской святой анатомии.
За погонщиком, заполнив улицу во всю ширину, гнались лавочники, выкрикивая «Задержите его! Задержите того человека!»
Один из гвардейцев, слонявшийся во внеслужебное время по улице, с удивлением рассматривал пробегавшую мимо него процессию. Когда мимо пробежал погонщик, гвардеец услышал выкрики торговцев. Его реакция была молниеносной — в коротком решительном броске он схватил погонщика, оба упали на мостовую, и по их телам, даже не подозревая о их наличии, промчалась толпа рассерженных лавочников.
Тчорнио осмелился еще раз оглянуться назад. Материнский нос! Что эти все проклятые Матерью далберы собирались… Бах!
Эх, до чего же неровные камни у мостовых Лиффдарга!
Джон и Хард быстро повернули направо. Далберы, не обращая никакого внимания на лежащего на мостовой Тчорнио, не считая, правда того, что каждый из них умудрился наступить на него в процессе бешеного бега, ринулись по улице по направлению к Храму. Прежде, чем Тчорнио смог оторвать от мостовой свое истоптанное далберами тело, продавец фаянсовых кухонных изделий настиг его и помог ему подняться.
— Две сотни глиняных сковородок! — рычал он, тряся Тчорнио как тряпку для полировки сапог. — Сорок девять больших глиняных горшков для тушения мяса! — Он неистово хлестал по лицу Тчорнио. Тот, увы, горько плакал.
— Четыре сотни первоклассных тыкв! — приговаривал другой торговец, не переставая бить ногами по его голеням.
— Триста проклятых Матерью далберов! — причитал погонщик, весь в ссадинах и кровоподтеках, держа в одной руке хлыст, а в другой — камень из мостовой.
— Посторонись! Посторонись! — грубо командовал гвардеец. — Я сам займусь этим. Пошли со мной, ты! — Схватив Тчорнио за воротник, он поволок его к Храму.
— Но я благородного происхождения! — плакал Тчорнио. — И вы позволили убийцам скрыться!
— Проклятый Матерью пьяница, — бормотал привлеченный шумом владелец таверны.
— Между прочим, брат Джон, — заговорил, наконец, Хард, когда они, изрядно уставшие, направлялись домой, — я когда-нибудь рассказывал тебе о далбере, который пожелал петь?
— Нет, дружище Хард, не рассказывал.
— Итак, однажды был далбер, который…
— Хорошо, введите его, — прорычал Сполн Гар-Тчорниен Хиирлт. Старик был чрезвычайно сердит.
— Папочка, — жалобно захныкал Тчорнио, входя в кабинет отца. — Ты ничего не понимаешь. Я…
— Ты абсолютно прав. Я ничего не понимаю. Более того, я не хочу ничего понимать. Поскольку сегодня мне пришлось заплатить за двести семьдесят пять кухонных глиняных горшков сомнительной ценности и неимоверной стоимости, за пятьсот тыкв, которые мне не пришлось даже попробовать, и за четыре сотни далберов, несомненно самой паршивой породы, хотя я и уплатил за них сполна как за чистокровных. Ущерб, нанесенный далберами, еще пока подсчитывается, но вне всякого сомнения мне придется оплатить и его.
— Но отец…
— Спокойно. Я злой не поэтому — я просто сокращу размер выплаты тебе карманных денег. Я злой оттого, что мне, Великому Князю Лиффа, пришлось сегодня идти в Храм — подчеркиваю, именно идти — и унижаться перед капитаном гвардейцев для того, чтобы вызволить своего сына, единственного сына, из общей камеры для уголовников.
— Но папа…
— Успокоишься ли ты наконец! Ты — сама мерзость. Ты опозорил свои фамилии, все три из них. Ты опозорил таким образом себя, а это достижение граничит с невероятным. Хуже того, ты опозорил меня. Мне стыдно появляться во Дворце. Мне стыдно даже принять делегацию Гильдии Текстильщиков. Ты понимаешь это? Мне стыдно даже смотреть в глаза простолюдинам. О, Тчорнио, если бы у меня был второй сын, я бы не раздумывая лишил тебя прав на наследство. Убирайся от меня, пьяный дурак. Иди в свою комнату и молись о прощении и о чувстве ответственности, которое у тебя отсутствует. Я не хочу тебя видеть.
Грязный, в изодранной одежде, в кровоподтеках, до крайности униженный, Тчорнио боязливо попятился задом от стола отца, кланяясь ему при каждом третьем шаге. При третьем поклоне он умудрился разбить большую декоративную вазу.
— Идиот!
Тчорнио повернулся и побежал, рыдая, по длинному залу к своей комнате. Там он просидел семь проклятых Матерью часов, клянясь о возмездии, возмездии, и еще раз возмездии.
6
— Вэлш? — с чувством глубокого собственного достоинства переспросил адмирал Беллман. — Какого дьявола нужно от меня этой старой калоше?
— Тссс! — предупредил адъютант адмирала. — Он прямо за дверью, сэр!
— Вы заблуждаетесь, молодой человек. Я уже здесь, — произнес высокий гнусавый голос, наводивший тоску вот уже на три поколения журналистов и терроризирующий такие же три поколения государственных служащих.
— Как, Эмсли Вэлш! — Адмирал весь бурлил от приступа вдруг нахлынувшей на него радости. — Прошу, прошу! Рад вас видеть.
— Ладно, ладно, Эдвальт, не лукавь. Ты ведь прекрасно знаешь, что если бы меня приятно было видеть, то меня просто бы здесь не было. — После проведенной в парламенте полусотни лет сенатор Вэлш мог позволить себе не быть чересчур вежливым, когда этого не требовали обстоятельства. — Лучше бы ты шел к себе, сынок, — обратился он к адъютанту. — Твоему начальнику и мне нужно кое о чем переговорить.
Сенатор Вэлш уселся в кресло поудобнее в предвкушении приятной беседы; Беллман же, несмотря на прекрасную сигару за десять кредитов, раскуривание которой всегда доставляло ему ощущение праздника, на этот раз чувствовал себя препаршиво; адъютант с чувством огромного облегчения возвратился на свое место за столом в приемной.