Потому что

Ты дождешься меня в баре, как мы и договорились. Положишь перед собой шерстяную перчатку со спрятанным в нее пистолетом.

Сделай все, как я написал. Ни у кого не должно возникнуть подозрения. Я войду в бар в 23:50. Ты не пропустишь меня, стенные часы будут висеть у тебя перед глазами. А мои друзья позаботятся о том, чтобы никто другой в это время не встал между нами.

Когда я нажму на дверную ручку, ты начнешь считать. На счет „раз“ дверь приоткроется. На „два“ ты увидишь темные мужские ботинки. На „три“ — голубые джинсы. На „четыре“ — мою красную куртку. Этого достаточно, друг. Потом ты можешь зажмуриться. Сверху будет падать тень от балки. Но мое лицо тебе не нужно, у меня его нет. Далее ты выпустишь смерть. Ты освободишь меня. В существовании любой травинки этой осенью больше смысла, чем в моем. Я прожил тоскливую жизнь. Ты избавишь меня от нее.

Ты сожмешь указательный палец и почувствуешь легкое сопротивление. На счет „пять“ надавишь на рычажок. До моего освобождения всего несколько миллиметров. Это так просто! Ты согнешь палец — и я там, наверху. Одним движением прогонишь мою боль. Это такая игра. Ты принесешь мне счастье. Спустишь курок и забудешь мое имя. Ты просто освободил человека в красной куртке. Сделал для меня (и для себя!) больше, чем кто-либо для другого на этой земле».

В перерыве на меня, воскресшего, с новой силой набросились фотографы. Самые ловкие репортеры уже задавали вопросы. Их интересовало, как я себя чувствую и что за странная оборонительная тактика — симулировать неудавшееся самоубийство. Рассчитываю ли я на условное наказание? Вернусь ли в газету «Культурвельт»? Они повторяли ужасные слова, сами того не замечая.

— Что вы скажете, господин Хайгерер?

Это уже официально. И это не судья. Ко мне обращалась телеведущая. Судя по голосу, она только что поздравила меня с выигрышем в «Лото-миллион». Что мне сказать? Нечего.

— Что мне отвечать, госпожа судья? — обратился я к Штелльмайер.

— Вам ничего не приходит в голову, господин Хайгерер? — усмехнулась та.

Ее правая рука лежала на папке с поддельными документами. Лицо сияло от счастья. Я нравился ей. И моя реакция на вопрос телеведущей пришлась ей по душе. Такие скромники редко играют в «Лото-миллион».

Другой неудачник, сидевший слева позади меня, тоже искал утешения.

— Прокуратура рассмотрит вопрос о возбуждении уголовного дела против свидетелей Анке Лир и Энгельберта Ауэршталя по статье 77 Уголовного кодекса «Убийство по просьбе жертвы», — пробурчал Реле.

Внезапно я вспомнил о своем защитнике Томасе, который тоже превратился в маленького героя. Он совсем сошел с ума и высказался за мое немедленное освобождение из-под стражи. Я принялся возражать.

Публика смеялась. Она больше не воспринимала меня всерьез. А я улыбался, подыгрывая ей.

После короткого совещания мне объявили, что на данный момент я свободен. Я расхохотался во весь голос. Никто не понял, что таким образом я стараюсь заглушить свое отчаяние. Ведь завтра предстоял последний день слушаний, с заключительными речами прокурора и адвоката и приговором.

Есть ли у кого-нибудь вопросы? Конечно! Здесь только один умник, который видит больше других. Вот он поправил свои никелированные очки и поинтересовался у свидетелей, почему они сказали всю правду лишь сейчас? Они ответили, что таково было желание Рольфа: никто не должен знать о проекте «Вольный каменщик смерти». Поначалу они не сомневались, что я обо всем рассказал еще в полиции. Однако позднее, прочитав в газетах о моей попытке взвалить на себя вину за убийство из ревности, решили открыть тайну, так как это могло бы способствовать смягчению приговора.

— Вы все еще утверждаете, что ничего не знали о болезни Рольфа Лентца? — обратился ко мне студент.

— Я настаиваю на этом, — ответил я.

У меня хорошо получилось. Удалось зафиксировать взгляд, сохраняя серьезную мину. Даже очкарик не засмеялся. Я снискал себе популярность в качестве артиста разговорного жанра.

Мой верный охранник явился в камеру, когда совсем стемнело. Он отпер дверь, чтобы выпустить затхлый воздух моего пятимесячного заключения, и испугался, не увидев меня.

— Вы здесь, Хайгерер? — спросил он.

— Да, наверное, задремал, пакуя вещи, — солгал я. — Можно мне остаться тут на ночь?

— Не хотите уходить? — Он покачал головой.

— Я хотел бы сейчас побыть один, — объяснил я.

— В самом деле?

— Если позволите.

Он разрешил. Дверь захлопнулась. Я лег на пол и перевернулся на спину. Я никогда больше не встану. Я — мертвый жук.

27 глава

Внезапно я снова обнаружил себя в зале заседаний, словно матрос с потерпевшего крушение корабля, которого волнами вынесло на берег. Охранники последний раз усадили меня на скамью подсудимых. Я воспринимал их скорее как приятелей, с которыми пережил тяжелые времена. Впрочем, в этом плане никаких улучшений не предвиделось.

Оголенные запястья болели. Сегодня мои «друзья», похоже, забыли взять наручники. Не исключено также, что они их просто потеряли или сломали. Теперь они гордились мной. Прикасались ко мне без отвращения, потому что я не был голубым. Что-то говорили мне, видимо, о погоде. Я не слушал. Меня ничто не интересовало в этом зале. Судебное расследование завершено. Все поверили в мою невиновность и благородство. Я не знал, кто это все подстроил. Я вообще не был способен ясно мыслить. Чувствовал себя жуком, который лежит на спине и уже перестал болтать лапками.

Откуда-то сзади донесся печальный голос Зигфрида Реле, завершающего свое итоговое выступление. Он извинился, что неверно понимал обстоятельства моего преступления, одновременно предупреждая об опасности новых ошибок. Попросил присяжных не упускать из виду психологический момент.

— Подсудимый Хайгерер, — говорил Реле, — сам ощущает себя убийцей. Он осознает, что совершил тяжкое злодеяние. Может показаться смешным то упорство, с каким он отвергает болезнь своей жертвы, но разве это не лучшее доказательство того, что совесть его нечиста?

Ни один из присяжных не кивнул ему в знак согласия. Студент в никелированных очках улыбнулся мне. Я опустил голову.

Реле поблагодарил нацию, республику, суд, Уголовный кодекс и соответствующие его параграфы. Выразил удовлетворение тем, что дело мое, наконец, прояснилось и теперь мне ставится в вину самое легкое из убийств — «по просьбе жертвы».

— Но это тоже серьезное преступление, — заметил прокурор. — Представьте, что каждый будет стрелять в безнадежно больного, выполняя желание, которое тот высказал в минуту невыносимых мучений. В кого тогда мы превратимся?

Я кивнул, посочувствовав ему. Он выполнил свою работу лучше, чем могло показаться на первый взгляд. Сумел распознать добро и зло, хотя в сложившейся ситуации это не имело никакого значения.

— Перехожу к вопросу о мере пресечения, — произнес прокурор умоляющим тоном.

Однако после этой фразы в его словах прозвучала строгость. Словно у него снова отросла борода. Он напомнил, что для таких «человеколюбивых убийц», как я, законом предусмотрен срок тюремного заключения от шести месяцев до пяти лет. Реле попросил присяжных, невзирая на все смягчающие обстоятельства, не назначать мне минимального наказания.

— Нужно продемонстрировать общественности, что лишение человека жизни не может быть оправдано никакими мотивами, как бы благородны они ни казались.

И я с ним согласился.

Поднялся мой адвокат Томас.

— Я буду краток, — пообещал он. — Вчера у каждого из нас камень упал с души. Да что там камень? Целая глыба…

Неудачная игра слов. Зато теперь я надежно погребен под этими булыжниками.

— Мы чувствовали, что мой подзащитный не способен на жестокое убийство.

Почти все закивали. Очкарик усмехнулся.

— Одно время и я проникся состраданием к неизвестному мне смертельно больному акционисту, — заверил Томас.