Страница 74 из 104
У Бернстайна возникло чувство, что в нем сквозило нечто знакомое, хотя сперва он не мог понять причину этого ощущения. Мужчина был похож на сицилийца — круглое, землисто-темное лицо с высокими скулами и широкой нижней челюстью. Он чуть не засмеялся в голос — ему вдруг пришло в голову, что он мог бы поговорить с этим мужчиной на итальянском. Когда официантка ушла, он сказал об этом Винни, который теперь тоже уставился на пришельца.
Почувствовав на себе взгляды, тот оглянулся на них, глаза его весело блеснули, и он сказал:
— Buon giorno[60].
— Buon giorno, — ответил Бернстайн, отделенный от него четырьмя столами, и осведомился у Винни: — Почему это у меня такое чувство, будто я с ним знаком?
— Будь я проклят, если я знаю! — Винни радовался, что теперь может присоединиться к другу в таком веселом занятии.
Они смотрели на мужчину — он явно здесь столовался. Положив большой пакет, что принес с собой, на соседний стол, он снял шляпу и пристроил ее на стул, пиджак повесил на другой стул, жилет — на третий. Зрелище было такое, словно он из собственной одежды создает себе сотрапезников. Он был среднего возраста, в самом расцвете сил и весь в морщинах. Его одежда казалась американцам какой-то странной смесью. Пиджак был такой, как у всех здесь, — тесный, черный, жеваный, покрытый меловой пылью. Штаны темно-коричневые, из очень толстой материи, как у местных крестьян, а ботинки из очень толстой кожи и с загнутыми вверх мысками. Но он носил черную шляпу, что было необычно для здешних мест, где все ходили в шапках, и он был при галстуке. Перед тем как ослабить его узел, он вытер руки; галстук был в полосочку, желтый с синим, шелковый, хотя в этой части мира галстук было купить просто негде, да никто их тут и не носил. И глаза его смотрели не как у крестьянина — в них не было характерной обращенности внутрь; не было и простодушия и наивности, которые они замечали во взглядах встречных мужчин.
Официантка вернулась с двумя тарелками жареной баранины для американцев. Мужчина этим заинтересовался и посмотрел через стол на мясо и на иностранцев. Бернстайн бросил взгляд на едва обжаренную плоть и сказал:
— Да из него шерсть торчит.
Винни позвал девушку, когда она уже направлялась к новому посетителю, и указал на шерсть.
— Но это же овечья шерсть, — просто объяснила она.
— Ох! — Оба притворились, что начали резать розоватое мясо.
— Лучше бы вам было не заказывать сегодня мясо, синьор.
Мужчина вроде как был несколько озадачен, но было не совсем понятно, не чувствует ли он себя немного оскорбленным.
— Это почему же? — спросил Винни.
— Так сегодня ж пятница, синьор, — ответил тот и сочувственно улыбнулся.
— Ох, и вправду! — воскликнул Винни, хотя прекрасно знал об этом.
— Дайте мне что-нибудь рыбное, — сказал мужчина девушке, а потом с видом старого приятеля осведомился о здоровье ее матери, которая в последние дни болела.
Бернстайн был не в силах оторвать взгляд от этого мужчины. Он не мог есть это мясо и сидел, жуя хлеб и ощущая растущее желание подойти к нему и поговорить с ним. Его это удивило: он счел, что в этом желании было что-то нездоровое. Все это место — сам городишко, облака прямо на Улицах, разреженный воздух — казалось ему галлюцинацией. Он откуда-то знал этого человека. Он был уверен, что знает его. Совершенно очевидно, это было невозможно. И тем не менее существовало нечто, выходящее за рамки возможного, в чем он был абсолютно убежден, как бывают убеждены в чем-то пьяные, и заключалось оно в том, что если бы он осмелился, то смог бы свободно заговорить с этим человеком по-итальянски. Это было впервые с того момента, как он покинул Америку, — он вдруг перестал ощущать себя не в своей тарелке от путешествия и от того, что путешествует. Сейчас ему казалось, он чувствует себя так же уверенно и свободно, как Винни. Он вполне мог представить себе внутренность кухни; он мог на удивление четко видеть, на что может быть похоже лицо повара, и точно знал, где висит подобие засаленного фартука.
— Что это с тобой? — спросил Аппелло.
— А почему ты спрашиваешь?
— Да ты так смотришь на него…
— Мне хочется с ним поговорить.
— Ну так поговори. — Винни улыбнулся.
— Я ж не говорю по-итальянски, сам ведь знаешь.
— Тогда я его спрошу. Что ты хотел ему сказать?
— Винни… — начал было Бернстайн и замолк на полуслове.
— Что? — спросил Аппелло, наклоняясь ближе и глядя вниз, на скатерть.
— Разговори его. Говори о чем угодно. Давай!
Винни, явно наслаждаясь странным эмоциональным всплеском, поразившим его приятеля, обернулся в сторону мужчины, который уже ел — аккуратно, но с видом огромного удовлетворения.
— Scusi, signor[61].
Мужчина поднял взгляд.
— Я сын итальянца, но из Америки. Мне бы хотелось поговорить с вами. Мы здесь совсем чужие.
Мужчина, продолжая с удовольствием жевать, кивнул с дружеской и немного удивленной улыбкой и поправил висящий на соседнем стуле пиджак.
— Вы здешний?
— Да, живу неподалеку.
— И как тут у вас идут дела?
— Плохо. Тут всегда было плохо.
— А где и кем вы работаете, можно узнать?
Мужчина тем временем прикончил свою порцию. Допил большим глотком вино, встал и принялся одеваться, туго затянул галстук. Одевшись, он пошел к ним — медленно, сильно раскачиваясь на ходу, словно старался экономить силы.
— Я продаю одежду, и людям, и в магазины, какие тут есть, — сказал он. Он подошел к столу, на котором лежал его пакет, осторожно перевернул его и принялся развязывать.
— Он одеждой торгует, — сказал Винни Бернстайну.
У Бернстайна начали краснеть щеки. С того места, где он сидел, ему была видна широкая спина мужчины, чуть нагнувшегося над пакетом. Он видел только руки, развязывающие узел, и уголок левого глаза. Вот мужчина развернул пакет, отложил бумагу в сторону и достал два узла, аккуратно разгладив на столе слежавшиеся складки бумаги, как будто эта коричневая упаковочная обертка на самом деле была дорогой кожей, которую не следует грубо и резко сгибать и портить. Официантка вышла из кухни, неся в руках огромный круглый хлеб, по меньшей мере фута в два поперек. Она отдала его мужчине, и он положил его поверх вороха одежды, и на губах Бернстайна мелькнуло очень слабое подобие улыбки. Мужчина снова завернул сверток в бумагу и обвязал веревкой, затянув узел, и Бернстайн издал короткий смешок, смешок облегчения.
Винни поглядел на него, уже улыбаясь, готовый засмеяться вместе с ним, но еще не понимающий, в чем дело.
— Что такое? — спросил он.
Бернстайн перевел дыхание. На его лице и в голосе появилось выражение некоего триумфа и вновь возникшая Уверенность, даже превосходство.
— Он еврей, Винни, — сказал он.
Винни обернулся и снова посмотрел на мужчину.
— С чего ты взял?
— С того, как он заворачивает узел. Он это делает точно так, как делал мой отец. Да и дед тоже. За этим стоит вся история евреев — им ведь вечно приходилось спешно увязывать вещи в узлы и бежать куда подальше. Никто другой так аккуратно и тщательно не умеет увязывать узлы. Это еврей, который увязывает веши в узел. Спроси, как его зовут.
Винни был страшно доволен.
— Синьор, — обратился он к мужчине самым дружелюбным тоном, какой обычно берег для общения с членами семьи, любой семьи.
Мужчина, который в этот момент заталкивал конец веревки под складку бумаги, обернулся к ним с доброй улыбкой.
— Могу я узнать, как вас зовут?
— Как меня зовут? Мауро ди Бенедетто.
— Мауро ди Бенедетто! Ну конечно! — Винни рассмеялся и посмотрел на Бернстайна. — Это же Маврикий Блаженный. Или Моисей.
— Скажи ему, что я еврей, — попросил Бернстайн, и в его глазах блеснула решимость.
— Мой друг — еврей, — сообщил Винни мужчине, который теперь пристраивал пакет у себя на плече.
60
Добрый день (ит.).
61
Извините, синьор (ит.).