Страница 66 из 104
Словно в ответ в комнате недовольно скрипнул стул, дверь отворилась, но Мартин уже бежал прочь, одолев полпути через гостиную. В дверях появился папа. Он был мрачен, гораздо мрачнее, чем Мартин когда-либо видел. Он хмурился, на лице не было видно ни малейшего признака улыбки, даже в глазах. Да, шутки кончились. Он смотрел прямо на Мартина. Вот сейчас он скажет: «Ни у кого в нашей семье уши так не торчат в стороны, как у тебя! Никто в нашей семье не шляется по берегу, стараясь высмотреть бороду в океане! Никто не подглядывает сквозь щель между пальцами за кантором, танцующим в белых носках! Никто не бегает с вечно развязанными шнурками и не швыряется клецками, не марает чистую скатерть, не заливает супом себе штаны, купленные в магазине Маккриди, никто не выдумывает глупые истории про дантистов! И никто ничего не знает ни про какого ребенка! В этом доме, Мартин, никогда ничего особенного не происходит!»
И тогда Мартин исчезнет. Он уже видел — с огромным облегчением, — как это будет происходить, как он исчезнет, пропадет, как это произошло в тот день, когда он случайно включил электрический миксер, опущенный в яичный белок, который взбивала мама, и тот вылетел из миски в воздух и исчез, словно его вообще не было. Теперь он всегда будет оставаться где-то рядом и наблюдать за ними, но они его не увидят, и он сможет сидеть рядом с мамой или папой или лежать между ними, а они и знать об этом не будут.
— Сядь, — сказал отец, обращаясь и к нему, и к Бену, который как раз вышел из спальни с красными глазами.
Мартин пошел и поднял с полу миску, стараясь не угодить в лужу супа на полу, аккуратно поставил ее на место и залез на стул. Все отошло куда-то вдаль. Бен сел на свое место, поставил бокал и поднял упавшую свечу в серебряном подсвечнике, обращаясь с ней так, словно она стояла тут в честь его похорон. А папа, вместо того чтобы сесть, пошел в кухню. И Мартин услышал, как он там гремит посудой. Бен смотрел на красное пятно, эту кровавую рану на скатерти. От вида пустого стула мамы у Мартина разрывалось сердце, и он снова начал тихонько всхлипывать, стараясь не привлекать к себе внимания, чтобы не вызвать ни сочувствия, ни обвинений в свой адрес, чтоб его вообще никто не замечал. Папа вышел из кухни и раздал им тарелки с кусочками курицы, положенными поверх гороха и морковки. Мартин никогда не ел белое мясо, но возражать не стал. А папа снова вернулся из кухни с тарелкой и сел к столу.
Мартин всхлипывал и ел, но курица была вся мокрая от его слез и того, что капало у него из холодного носа, и слюны, что свободно плескалась у него во рту. Папа сунул руку в задний карман, достал огромный носовой платок, протянул руку и подставил его Мартину под нос. Платок был теплый. Он высморкался. «Еще раз», — сказал папа. От облегчения и удовольствия Мартин снова начал всхлипывать, но сумел взять себя в руки и высморкался еще раз — ради папы.
— Тебе курицу порезать? — спросил папа.
Мартин заколебался. Вполне вежливый тон папы заставил его вспомнить о боли, которую он ему причинил, о своем предательстве, и ему не хотелось усугублять свое положение и отклонять это доброе предложение. Но он не мог снести такую несправедливость, то, что ему курицу порежут, тогда как Бен легко порезал свой кусок сам.
— Я сам могу ее порезать, папа, — извиняющимся тоном прошептал он.
— Хорошо. Будь мужчиной.
Папа несколько минут быстро ел, что-то при этом обдумывая. Бен не поднимал глаз от тарелки. Стол теперь выглядел даже хуже, чем раньше, и это было настоящим святотатством, осквернением праздника. Из спальни не доносилось ни звука. Наконец папа положил нож и вилку, отпил немного вина и склонился всем телом на одну сторону, держась за спинку стула. Он собирался что-то сказать. Он поглядел на Мартина ясным и чистым взглядом, в котором читалась робость и невысказанная гордость.
— Ты ведь скоро в школу пойдешь, а?
— Наверное, через неделю, — ответил Мартин и оглянулся на Бена в ожидании поправки. Но Бен сидел, не поднимая глаз, он явно не собирался уступать и сдаваться так легко, как папа.
— Ты возьмешь этого джентльмена с собой? — спросил папа Бена.
— Буду брать его с собой вначале, — ответил Бен, немного помолчав.
Папа кивнул. Мартин не знал, что Бен должен будет по утрам брать его с собой в школу. И еще раз осознал, что Бен и мама, должно быть, тайно договаривались об этом, когда его не было поблизости — может, когда он спал. С этой мыслью пришло теплое ощущение того, что о нем заботятся, но и беспокойство, что он узнает обо всем лишь после того, как все уже произошло.
— Так что теперь тебе придется умываться по утрам и до блеска чистить ботинки. Теперь тебе нужно будет самому следить за собой.
— Да, папа, — сказал Мартин, радостно-возбужденный, надеясь, что папа продолжит и дальше давать ему советы и указания. Но больше ничего не последовало. — Наверное, мне будет нужна собственная авторучка, — предложил он новую тему, зная, каких забот требует авторучка. Ох, как он за ней будет ухаживать!
— В первом классе авторучка тебе не понадобится, — сказал Бен.
— Ну, я хотел сказать, для второго класса. — Мартин покраснел.
— Ручку получишь, а вот секретарша тебе не понадобится, — сказал папа и добавил: — В третьем классе можешь завести и секретаршу. — И засмеялся, но Бен на это не повелся, поэтому Мартин засмеялся вместе с отцом, предвкушая, как здорово это будет, если все продолжится в таком же духе. Но Бен сидел неподвижно, так что Мартин принялся придумывать что-нибудь необыкновенное, чтобы привлечь внимание брата.
— Знаешь что? — спросил он, уже живо и жадно, быстро переводя взгляд карих глаз с папы на брата. Он еще не знал, что сейчас скажет, но твердо намеревался что-то сказать — ему нужно было продолжать веселить папу, даже если Бен не желает позабыть про его грехи.
— Что? — спросил папа.
— Нынче у всех будет индейское, то есть бабье лето!
— Да неужели? У кого?
Он видел, что Бен начал краснеть от усилия сдержать смех, и почувствовал некую странную власть над братом, с помощью которой может заставить его выйти из этого мрачного обвиняющего молчания, власть, которая была злом, потому что могла нейтрализовать праведное осуждение Бена. Он не сводил глаз с отца, чувствуя теперь свою с ним близость, потому что папа слушал его, но в то же время ощущал себя в некотором роде предателем, поскольку собирался его удивить.
— Я думаю, у тех, кто живет в отеле, — наконец сообщил он.
— Ох! — сказал папа, резко вскинув голову. — Стало быть, у тех, кто живет в отеле, будет бабье лето?
Мартин нетерпеливо закивал. Сейчас он уже не чувствовал ничего, кроме удовольствия от своего видения.
— Мне молочник сказал.
Бен произнес «Ха!» и отвернулся в сторону.
— Правда, сказал! — закричал Мартин зло и обиженно, но при этом и радостно, потому что Бен явно намеревался в открытую оспорить его слова и больше не сидел отстраненно и в похоронном настроении.
— Каждый раз, когда он не может придумать, что ему еще сказать, он все сваливает на молочника, — насмешливо проговорил Бен, но по его глазам было видно: он заинтересовался и желает слушать дальше.
Мартин покраснел.
— Он сам мне сказал! В прошлом году его не было, но в этом году будет! И поэтому им нужно будет больше молока.
— Чтобы поить индейцев? — спросил папа.
— Он так мне сказал, — ответил Мартин.
— Ну конечно. — Папа повернулся к Бену. — Они, видимо, ожидают приезда множества индейцев.
— Из сельской местности, — добавил Мартин, уже ясно представляя себе цепочку индейцев с перьями на головах, выходящих из леса возле железнодорожной станции.
— Другими словами, — продолжил папа, — это деревенские индейцы.
Бен обессиленно смеялся, и слюна брызгами летела у него из открытого рта.
— Да-да, именно так! — упрямо прокричал Мартин. Он был странно счастлив, что заставил их смеяться над своей ложью, а не над чем-то другим, похуже.
— Эй, эй! — Папа нахмурился, глядя на Бена, но глаза его по-прежнему смеялись. — Кончайте, хватит смеяться.