Присутствие. Дурнушка. Ты мне больше не нужна

ТЫ МНЕ БОЛЬШЕ НЕ НУЖНА

Памяти Паскаля Ковичи

Ты мне больше не нужна

За последние несколько дней его пару раз не то чтобы предупреждали, скорее неким совершенно недвусмысленным образом намекали ему, что Господь не одобрит купания в нынешнюю пятницу. А сегодня была как раз пятница. Он в этот день много раз и подолгу наблюдал за океаном и, несомненно, заметил, что волнение становится все сильнее и сильнее, а вода приобретает какой-то странный оттенок. Не зеленый или синий, а какой-то сероватый, даже черный в некоторых местах, и так продолжалось до тех пор, пока волны не начали яростно хлестать по берегу. Они обрушивались на песок с такой силой, что выступ, на котором он сидел, всякий раз вздрагивал, и эти удары отдавались у него в спине. У него даже создалось впечатление, что в глубине под берегом пролегает какая-то транспортная артерия, выходящая на поверхность здесь, где кончается улица.

Волны накатывались подобно огромным зданиям, они поднимались и нависали, пьяно раскачиваясь, падали лицом вниз и рассыпались брызгами, ударившись о плотный песок. Он все продолжал наблюдать за этими кривящимися лицами набегающих на берег волн прибоя, ожидая появления бородатых грешников, которые, как он знал, плавают там как водоросли, и ему то и дело удавалось их разглядеть. Они и сами были похожи на бороды, разве что длиной в Несколько ярдов, так что лица самого грешника, из которого росла эта борода, было не рассмотреть. Почему-то там было несколько бород, но все они принадлежали одному и тому же грешнику. Такое впечатление, что этот человек плавал там всего в футе под поверхностью воды или по временам быстро перемещался, прямо как рыба, а затем снова останавливался уже в другом месте. И все потому, что сегодня был Тишебаф[52], или Рош Хашана[53], или Йом Киппур[54], или еще какой-то праздник, о приходе которого откуда-то знали дедушка и другие старики; в такие дни все одевались получше, а ему приходилось натягивать твидовый костюм и новые ботинки и повязывать галстук, и никому не разрешалось ничего кушать весь день, кроме него самого, потому что ему было всего пять и он еще не ходил в хедер и не учил иврит. Когда ему исполнится шесть, он начнет учиться играть на пианино или на скрипке, а когда он начнет играть на пианино или на скрипке, ему тоже не будет разрешаться по таким праздникам кушать целый день, как не разрешается его старшему брату. А пока что он мог ходить в синагогу и разговаривать с братом и отцом, но это было не обязательно. Такое, конечно, приветствовалось, но если ему становилось невтерпеж или хотелось выйти на свежий воздух, он свободно мог это сделать, и его никто не стал бы за это порицать; этого бы просто не заметили. Он мог делать практически все, что хотел, потому что ему все еще было только пять.

Нынче утром, покончив с завтраком, который он ел в одиночестве, сидя за покрытым клеенкой кухонным столом, после того как брат и отец отправились на молитву, он решил, что сегодня за весь день больше не съест вообще ничего. В одиннадцать, как обычно, мать вышла из дома, высматривая его, и вынесла кусок ржаного хлеба, намазанного джемом, и он сперва отказался его есть. Но тогда она сказала: «Вот на будущий год…», и он пошел ради нее на компромисс и съел его. Это было вкусно, но не слишком, не деликатес какой-нибудь, и через секунду он рассердился, припомнив, как она заставила его это съесть. Потом, в час ленча, она снова вышла на улицу, разыскивая его, и он съел ленч, пребывая все в том же состоянии неудовольствия. Но сейчас, сидя на берегу, глядя на океан и слушая грохот волн, он уже жалел, что отец или брат вообще не запретили ему категорически есть в этот день. Он вполне мог бы такое выдержать. Пребывая рядом с огромным отцом и добрым братом, он мог бы весь день обходиться даже без воды. Точно также, как не стал бы даже мечтать, например, о том, чтобы сейчас искупаться, хотя твидовый костюм ужасно колол ему шею и ляжки, а сам он не мог запретить себе думать, какая сегодня теплая вода и как ласково она коснулась бы его тела. Мать сказала, что лучше бы ему было переодеться в хлопчатобумажные шорты, но он и подумать не мог о том, чтобы снять с себя костюм, от которого чесалось все тело. Праздник есть праздник.

А сейчас он пытался стереть из памяти воспоминание о том, что все-таки съел ленч. Он пробовал заставить себя почувствовать сильный голод, но никак не мог вспомнить, что именно при этом чувствуешь. По крайней мере он не заходил домой после ленча, даже чтоб выпить стакан молока. Он посчитал и даже наполовину уверил себя, что уже три раза постился сегодня. Он стряхнул с ботинок песок, чтобы выглядеть совершенно безупречно. Но через минуту его вновь одолело какое-то смутное беспокойство; оставаясь в одиночестве, он ни в чем не был твердо убежден, ему хотелось, чтобы рядом оказался отец или брат, чтобы они тоже отметили, какой у него безупречный вид. И тут он вдруг понял, что, даже не предпринимая никаких особых усилий, он за целый день ни разу не ковырял у себя в носу, и от осознания этого сразу же здорово возгордился. Но рядом не было ни души, чтобы это отметить.

А океан продолжал реветь. Берег, белый как соль, был совершенно пуст. Не звенел колокольчик торговца мороженым, на улице, ограниченной линией одноэтажных домиков, едва ли можно было разглядеть хоть одну припаркованную машину — сентябрь уже наступил, и маленькие передние веранды, все похожие одна на другую, почти все были пусты. У тротуаров практически не было видно бесконечных мусорных баков. Он сунул руку в карман и нащупал там прижатый к бедру ржавый перочинный ножик, который нашел на прошлой неделе в пустом доме, откуда выехало семейство Левинов. Это было самое большое сокровище, какое он когда-либо находил по окончании летнего сезона, когда обшаривал с другими ребятами окрестности, собирая брошенные или забытые там вещи. Интересно, думал он, почему это матери всегда оставляют после себя столько шпилек и заколок, да еще обмылки с прилипшими к ним волосами. Отцы всегда оставляли использованные бритвенные лезвия, но не засовывали их во всякие щели в ящиках комодов или под матрасы. И еще интересно, почему это матери всегда прекращают разговор или меняют тему, когда он входит в комнату. И разговоры у них какие-то непонятные, ничего не разобрать, в них все темно, как у них под юбками. А вот отцы всегда продолжают говорить, о чем говорили, едва обращая внимание на вошедшего маленького мальчика, и возле них всегда светло и все понятно.

Новое странное явление, возникшее в океане, рассыпало его воспоминания. Он увидел, как поверхность вздыбилась. Далеко, очень далеко в море поднялся гребень, широкий, как сам океан, и вслед за этим раздался рев, более низкий и громкий, чем все, что он до сих пор слышал. Он поднялся на ноги, напуганный до транса, готовый бежать. А гребень вздымался все выше и выше, пока не превратился в вертикальную стену черной воды. Больше никто этого не видел, он это хорошо понимал, только он и песок и пустые веранды. Теперь он еще и наклонился вперед, замерев в каменной неподвижности и сжавшись, и услышал, как этот вал будто пронзительно кричит что-то сам себе, молотя самого себя по голове, так что брызги летят вверх, словно разом заработали полсотни садовых шлангов. Он повернулся, радуясь, что избежал смерти, и засобирался домой, чтоб рассказать об этом. В голове уже складывались веселые фразы. «Вода вроде как стала твердая, как мостовая, а потом поднялась в воздух и встала, так что я даже неба не видел, а потом знаешь что было? Я увидел бороду!» Тут он остановился.

Он вдруг почувствовал себя неуверенно. Так видел он эту бороду или нет? Он помнил, что видел ее, но не был уверен, что действительно ее видел. Он представил себе мать: если он ей расскажет, она ему поверит, как всегда верила, когда он докладывал ей о том, что с ним произошло. Но сейчас его одолела грусть и неуверенность, когда он вспомнил, что в последнее время она вовсе не радовалась тому, о чем он ей рассказывал. Конечно, она не сказала, что он врет, как всегда говаривал ему брат, и не расспрашивала о подробностях, как Бен, в результате чего наружу выплывали противоречивые детали, разрушая всю картину. Но в ее поведении появилось нечто, свидетельствующее о том, что она его не слушает так внимательно, как слушала раньше. Так что даже с нею ему приходилось теперь, как он обнаружил, искать и добавлять новые подробности, которые — он это знал твердо — не соответствовали истине, и все это для того, чтобы заставить ее действительно обратить на него внимание. Вроде той истории про лошадь молочника, которая наступила на муху. Лошадь и впрямь наступила на муху, но когда мать лишь кивнула в ответ на это сообщение, он пошел дальше и рассказал, как она потом подняла копыто, поглядела на землю, подождала немного, а потом наступила на другую муху, а потом на третью. Его бледное лицо стало хмурым. Если он сейчас пойдет к ней с новостью про океан, ему, вероятно, придется сообщить, что он видел под водой не только бороду, но даже и лицо, и, может быть, добавить, как именно выглядели глаза на этом лице. Он отлично видел эти глаза своим мысленным взором — они были синие с толстыми белыми веками и могли смотреть вверх сквозь соленую воду не мигая; но это было вовсе не то же самое, как точно знать, что он действительно видел эти глаза. Если она ему поверит, тогда, наверное, он их и впрямь видел, но если просто кивнет, как всегда делала в последнее время, не ахнет, не поразится до глубины души, тогда все это кончится для него тем, что он станет считать себя плохим мальчиком, фантазером, врунишкой. Все шло к тому, что ситуация будет почти такой же, как с его братом. Он стоял на месте, и в душе у него поднималась злость на нее; ему страшно, до боли хотелось рассказать ей хотя бы про волну. С другой стороны, ничего с ним не случится, даже если он ей про это не расскажет; к тому же в последнее время ему стало очень сложно ей о чем-то рассказывать.

52

Иудейский праздник, День поста в память разрушения Храма Соломонова.

53

Праздник труб, иудейский Новый год.

54

День очищения, когда, как и в Праздник труб, правоверный иудей обязан соблюдать строгий пост.