Страница 51 из 104
Старик и впрямь оказался гигантского роста. При первом же взгляде на него Тони бросился в глаза этот ужасный зеленый костюм, а в нем был странно моложавый старик, еще были широченный черный галстук, затянутый у него на шее, черная мягкая фетровая шляпа, которую нес шагавший рядом с ним носильщик, тогда как сам прибывший, шагая вниз по сходням, тащил на плече небольшой, но тяжелый сундучок. Тони понял сразу: деньги в этом сундучке. Когда они сошли на пирс, Тони дал носильщику на чай за то, что тот принес эту мохнатую шляпу, и поцеловал своего шестифутового дедушку, лишь только тот успел опустить сундучок на землю. Он пожал ему руку и почувствовал, какая она сильная и жесткая, прямо как деревянные перила. Старик взялся за одну ручку сундучка, Тони за другую, а в такси Тони высказал вслух свою идею. Зачем торопиться домой, может, лучше сперва посмотреть Нью-Йорк?
Отлично, договорились. Но сначала Тони хотелось немного американизировать его одежду: у людей может сложиться неверное впечатление при виде этого зеленого иммигрантского костюма и тяжелых башмаков. Дедушка согласился. Как зачарованный он смотрел на банкноты, что отсчитывал Тони за новый костюм, ботинки и американский галстук. Потом они покатались по городу, забираясь все глубже и глубже и обследуя забегаловки и распивочные от более приличных, для среднего класса, в пригородах, до привычных, своих, возле Канал-стрит, пока старик не стал целовать внука по пять раз в час, а сам всякий раз вставал и приветственно махал руками, когда уличные шлюхи склонялись с тротуара к его высунувшейся из машины физиономии. В четыре утра Тони на собственном горбу втащил его сундучок наверх, в их квартиру, ощущая тяжеленный груз внутри, потом снова спустился вниз и тоже на своем горбу втащил наверх и дедушку, уложил его в свою постель, а сам улегся на полу. Ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы тут же не рвануть к Пэтти Моран и сообщить ей, что он уже «весь в шоколаде», что дедушка любит его как собственного сына и что они могут начать с того, что откроют собственную забегаловку где-нибудь, например, в Куинсе. Но он решил быть дисциплинированным и сразу заснул на полу, а его голова оказалась под рукой старика, свесившейся с кровати.
Лежа в кабельном тоннеле и глядя в темноту, он не мог припомнить подробностей свадебной церемонии, как не помнил их уже через час после ее завершения. Это было такое мероприятие, в котором он словно бы и участвовал, и не участвовал. Дедушка на следующее утро выбрался из его спальни, зажав Тони у себя под мышкой; и при виде собственного папаши у мамы вытянулось лицо, словно в комнату вошел сам Господь или какой-нибудь покойник, в частности по причине того, что она только что кончила одеваться, чтобы ехать в порт, встречать прибытие парохода. Вопли, шум, слезы и поцелуи продолжались до самого полудня, радость дедушки по поводу того, что у него такой замечательный, мужественный внук, все усиливалась и усиливалась, набирая нешуточный размах при мысли об открывшейся перед ним новой цели в жизни и о собственном величии, раз уж он оказался в состоянии передать наследственное родовое имущество хорошему человеку, к тому же человеку, умеющему жить со вкусом.
Папа рассеянно покивал в знак согласия, одним глазом кося в сторону сундучка, но когда наступил вечер, у мамы, как сразу же заметил Тони, в ее маленьких карих глазах появились и застыли две мысли, и после третьей за этот день трапезы, когда убрали со стола и старик уже начал сонно моргать, она положила на столешницу обе руки ладонями вверх и, почтительно улыбаясь, сообщила, что Тони с тех пор, как ему исполнилось двенадцать, только и делал, что регулярно попадал в тюрьму.
Дедушка тотчас проснулся.
Тони долго валандался с бутлегерами, он всего пару месяцев назад устроился наконец на приличную постоянную работу, а до того не желал ни о чем таком и слышать, а теперь еще и спутался с какой-то ирландской шлюхой, хотя уже помолвлен с Маргарет, хорошей девочкой из добропорядочной калабрийской семьи, что живет в соседнем квартале, чистой, как голубка, красивой, доброй, с завидной репутацией, родные за ней неотступно присматривают день и ночь. А он даже дату свадьбы обсуждать отказывается! Братья девушки уже скрипят зубами от злости, а у ее папаши появился в глазах кровожадный блеск. Только Маргарет может спасти Тони от электрического стула, который его уже ожидает. Это так же верно, как то, что Господь ниспослал нам Иисуса. А он такой негодяй, ему соврать — что плюнуть, и лишнее тому доказательство то, как он пытался охмурить дедушку, таская его всю ночь по городу, прежде чем хоть кто-то из всей семьи мог с ним поговорить и рассказать ему обо всех этих позорных фактах.
Чтобы убедить дедушку, понадобилось всего минут двадцать, а он при этом все смотрел на Тони, долго-долго, словно через телескоп, который никак не мог навести на фокус. Тони сумел подавить клокотавшую в нем ярость, попытался оправдаться, отстоять свои жизненные установки и вообще свою жизнь, он все отрицал, все обещал, потом принес новенький будильник, который купил в дом за собственные деньги, и в конце концов просто сел, глядя на дедушку и просто умирая от злости, пока старик формулировал свое решение. «Тони, ты женишься на этой доброй девушке или не получишь ничего из моих денег. Эти деньги, заработанные тяжким трудом, не достанутся гангстеру, никогда в жизни не пойдут уголовнику, который скоро подохнет на электрическом стуле. Женись на этой девушке, и тогда — да, я отдам тебе все, что у меня есть».
После свадьбы миновали дни, потом недели, потом и месяцы, но о деньгах больше речи не возникало никогда. Теперь Тони добросовестно трудился в порту, а если и встречался с Пэтти Моран — очень редко, да и то лишь во время пересменок или в дни, когда дождило и палубные работы отменялись. Тогда он нырял в дверь рядом с салуном Быка, взлетал наверх по лестнице и целых полчаса жил настоящей, полной жизнью, а потом снова тащился домой и ждал следующего раза; он просто не осмеливался пристать к старику с вопросом о причитающейся ему награде, точно зная, что все только и ждут, когда он снова оступится. По воскресеньям он гулял с Маргарет как примерный муж, проводил вторую половину дня с ее семьей и делал вид, что счастлив. Старик больше никогда не был так близок с ним, дружелюбен и доверчив, как в первый день, когда он только сошел с парохода, но и враждебности не проявлял. Он просто наблюдал за ним, и Тони это видел и знал.
И старался его убедить. Единственная проблема состояла в том, что нужно было что-то делать, когда он оставался в комнате наедине с Маргарет. Он вообще-то вовсе ее не ненавидел, но она ему никогда особенно и не нравилась. Это было все равно как оказаться наедине с несчастным случаем, вот и все. Говорил он с ней редко и тихо, выслушивал ее сплетни и рассказы о том, как прошел день, и читал свою газету. Он совсем не ожидал, что она однажды во время сеанса в кино вдруг вскочит и выбежит вон, вся в слезах. Не ожидал и того, что однажды весной, вернувшись домой с работы, застанет дедушку в гостиной с Маргарет, которая будет молча смотреть, как он входит в дверь.
«Так ты, значит, даже не прикасаешься к собственной жене?»
Тони стоял на пороге и не мог сдвинуться с места. Не мог он и соврать — вдруг оказалось, не может. У старика были короткие, похожие на щетину седые волосы, проволокой торчавшие вверх. Он снова был в тяжелых итальянских башмаках, если таким пнуть мула, тот, как пить дать, заорет. Маргарет осмелилась лишь раз глянуть на Тони, но он сразу понял: эта голубка уже клюет его прямо в темечко и вовсе не намерена прекращать это занятие.
«Ты что же, думаешь, я дефективный, а, Тони? Что из меня уже песок сыпется? Или что я косоглазый? Что ты вообще думаешь?»
Еще одна, следующая демонстрация состоялась в кино. Дедушка сидел позади них. Через несколько минут Маргарет повернулась к нему и сказала: «Он никогда даже не обнимет меня».
«Обними ее за талию».
Тони обнял ее за талию.
Потом, еще через несколько минут, она обернулась к дедушке. «Он только сиденья касается, видите?»