Пожарский

Но тут нашла коса на камень. Дмитрий Михайлович оказался крепче волею, чем воеводы коломенские и князь Ромодановский. Жители Зарайска собрались вместе и толпой двинулись к воеводе, чтобы принудить его к изъявлению покорности «Тушинскому вору». Пожарскому грозила страшная опасность. Он мог погибнуть. Но князь приготовился к любому исходу, решив твердо стоять за государя.

Как видно, часть ратников, присланных из Москвы, также решила перейти на вражескую сторону. У Пожарского остался лишь небольшой отряд. Князь заперся с ним в крепости. Стрельцы наводили свои пищали на бешеную толпу горожан. Пушкари стояли с зажженными фитилями близ орудий. Дворяне, обнажив сабли, встали у ворот — на случай, если озверевший люд полезет на них с тараном. И, как видно, посадский сброд, возбужденный изменными словами, сделал попытку приступа. Но воевода зарайский изготовился к штурму, его не пугали грозные выкрики и народное буйство. Порохового зелья, свинца, пушечного дроба и ядер у Дмитрия Михайловича хватало, чтобы достойно встретить целую армию. Были бы люди его крепки в своей верности царю…

За спиной у него стояла великая святыня — древняя высокочтимая икона святителя Николая Мирликийского, к которой приезжали молиться московские государи. Образ хранился в каменном Никольском соборе кремля. Соборный протопоп о. Димитрий Леонтьев встал на сторону воеводы. Надо полагать, выполняя свой долг, воевода надеялся не только на собственные силы, но и на небесное заступничество.

Горожане «…приходили, хотя его убить. Он же отнюдь ни на что не прельстился. Никольский же протопоп Дмитрий укреплял его и благословлял умереть за истинную православную веру. Они же еще больше укрепились. Видя же он свое бессилие, заперся в каменном городе с теми, которые стояли в правде… Те же воры, видя свое бессилие, прислали в город и винились, и [предлагали] целовать крест на том: «Кто будет на Московском государстве царь, тому и служить». Он же, помня крестное целование царю Василию, целовал крест на том: «Будет на Московском государстве по-старому царь Василий, ему и служить; а будет кто иной, и тому так же служить». И на том укрепились крестным целованием, и начали быть в Зарайском городе без колебания, и утвердились между собой, и на воровских людей начали ходить и побивать [их], и город Коломну опять обратили»[60].

А вот это был уже очень серьезный успех. Пожарский не только удержал Зарайск, не только укрепил позиции государя, но и способствовал возвращению жизненно важной Коломны. А значит, и хлебных потоков. Кроме того, он выбором своим и твердостью, проявленной в этом выборе, показал, что слово «царь» еще чего-то стоит, хотя бы и в пламени Смуты.

К несчастью, стратегическая ценность «крепкого стоятельства» Пожарского оказалась сильно сниженной чудовищным поражением на другом направлении.

Борьба за Коломну и Зарайск шла в мае и, может быть, июне 1610 года. Тем временем польский король Сигизмунд III осаждал Смоленск. Воевода смоленский Михаил Борисович Шейн стойко держал оборону от поляков. Твердостью воли и верностью государю он был подобен самому Пожарскому. На помощь Шейну из Москвы отправилась русско-шведская рать под общим командованием князя Дмитрия Ивановича Шуйского с приданными ей отрядами западноевропейских наемников. Против нее пошел талантливый польский полководец гетман Жолкевский. Армия союзников страдала от худого управления, между русским командованием и офицерами иноземцев установились нелады. Последние возмущались из-за невыплаты жалования. Несогласованность в действиях иноземных отрядов и русских полков лишала их возможности вести совместную борьбу с грозным неприятелем. Итог — настоящая военная катастрофа, постигшая Д. И. Шуйского 24 июня под Клушином. После Клушинского поражения Жолкевскому сдалась русская армия, оборонявшая Царево Займище. Затем пали Можайск, Борисов, Верея и Руза.

После Клушинского разгрома государь Василий Иванович лишился армии. Более того, он утратил всякий авторитет. Смутное время утвердило в умах людей странное, нехристианское представление об особой удаче общественного лидера или же об отсутствии этой удачи — словно они даются не силой личности и не милостью Божьей, а являются каким-то химическим свойством вожака. Люди вернулись к древним, почти первобытным идеям о достоинствах правителей. Так вот, новое поражение Шуйского одни сочли признаком неправоты его дела перед лицом сил небесных, другие — утратой «химической» удачи. Ну а третьи… третьи просто увидели в материальной слабости правительства повод для переворота.

В июле 1610 года совершилось восстание против монарха. «И собрались разные люди царствующего града, — пишет русский книжник того времени, — и пришли на государев двор и провозгласили: «Пусть-де отобрана будет царская власть у царя Василия, поскольку он кровопийца, все подданные за него от меча погибли, и города разрушены, и все Российское государство пришло в запустение».[61] Ну, разумеется. А еще его некому охранять, поскольку воинство его разбито, и, следовательно, можно над ним как угодно изгаляться.

Государя ссадили с престола, затем попытались принудить его к пострижению во иноки. Вскоре законного русского царя Василия Ивановича передали в руки его врагов, поляков.

Два с лишним года в плену томился он сам и его семейство. Осенью 1612-го Василий Шуйский и брат его Дмитрий с супругой Екатериной ушли из жизни с подозрительной стремительностью… Девять лет спустя в Россию вернется лишь князь Иван Иванович Шуйский-Пуговка, не являвшийся ни крупным политическим деятелем, ни крупным полководцем. Младший брат единственного московского государя из династии Шуйских претендовать на царство уже не смел…

Эта книга посвящена жизнеописанию князя Пожарского, а не истории Великой смуты. Поэтому нет никакого резона в подробностях останавливаться на деталях заговора и на людях, совершавших его. Для обстоятельств жизни Дмитрия Михайловича большее значение имеют два других вопроса: что означал для русского мира акт предательской выдачи царя Василия Ивановича полякам и какие силы остались на политической арене после устранения царя?

Прежде всего, в отношении Василия Шуйского русской знатью и русским дворянством было совершено чудовищное преступление. Патриарх Гермоген являлся стойким защитником государя, и он всеми силами противился его низвержению. Даже когда Василия Шуйского насильственным образом постригли в монахи, патриарх отверг ложное пострижение и продолжал звать государя мирским именем.

Надо полагать, Гермоген видел в затягивании междуцарствия путь к скорейшему торжеству социального хаоса. Видимо, он надеялся восстановить в стране порядок, воспрепятствовать распространению Смуты. А потому с самого начала этого бурного царствования Гермоген играл роль энергичного сторонника Шуйских. Сделавшись правителем России, Василий Иванович в какой-то степени оправдал упования Гермогена: если не остановил, то хотя бы притормозил страшную болезнь Смуты. Когда монарх не проявлял должной энергии, наводя в стране порядок, патриарх осуждал его, требовал действовать. В свою очередь, святитель всячески помогал царю. Однажды сделав выбор, Гермоген твердо придерживался его. Враги Василия Ивановича, растоптавшие его власть, обвиняли царя в том, что он неистинный монарх, не избирала-де его вся земля. Но Церковь ясно показала, кто в России истинный государь, возложив на Шуйского царский венец и неоднократно с полной ясностью высказавшись в пользу Василия Ивановича. Смещая царя, заговорщики прямо шли против патриарха.

Это злодеяние показало, каких глубин достигло духовное развращение нашего общества. Царя принудили «положить посох» те, кто давал ему присягу. Свергая законного монарха с престола, они даже не успели договориться о кандидатуре его преемника. После Шуйского политическая система России оказалась обезглавленной. Кое-кто из заговорщиков мечтал лично занять московский престол, кое-кто симпатизировал Лжедмитрию II, и очень влиятельная партия желала сделать русским царем польского королевича Владислава. Это означает, что наша политическая элита, по сути, обратилась в свору собак, недавно пожравших вожака и приготовившихся грызться за его место.

60

Новый летописец // Полное собрание русских летописей. Т. 14. СПб., 1910. С. 99.

61

Шаховской С. И. Летописная книга // Памятники литературы Древней Руси. Конец XVI — начало XVII веков. М., 1987. С. 403.