Тёплый ключ

Мы решили оставить Ушастика на ночь в сундуке — пусть это будет его спальня.

Но в первую же ночь я проснулась и Шурка тоже проснулся: из коридора доносился писк. Это Ушастику надоело сидеть взаперти; он царапался в стенку сундука и отчаянно пищал. Мы тихонько принесли его в комнату, и Шурка взял его к себе под одеяло.

Мне тоже хотелось взять к себе Ушастика — такого вымытого, пушистого, тёплого — но я не стала спорить, чтоб не разбудить маму.

Но мама спала крепко, она очень уставала на своей фабрике.

До революции фабрика не была маминой. Она принадлежала только одному человеку. Это потом она сделалась маминой и тёти Настиной, и тёти Глафириной и других работниц-прядильщиц, которые жили в нашем доме. Все они так и называли её — «наша фабрика».

Фабрика была даже моя и Шуркина, потому что, например, один раз мама принесла с работы красивый ситец в полоску и сказала, что «это с нашей фабрики дали — на Первое мая — вам, как детям фронтовика», и сшила из этого ситца мне платье, а Шурке рубаху. А в другой раз фабричные комсомольцы привезли нам дрова. Распилили их, раскололи и сложили в сарай. И нам хватило этих дров на всю зиму, ещё и осталось две поленницы.

Между этими поленницами мы устроили в сарае уютное местечко; натаскали туда травы с пустыря, набросали рогожных мешков, постелили старый овчинный тулуп. Здесь мы с Зиной любили играть в «домик», а Ушастик был нашим жильцом. Но он всё вырывался и убегал за Шуркой.

Ушастик очень любил Шурку, прямо ходил за ним по пятам. Бежит Шурка на Неву купаться, и Ушастик следом — бултых в воду!

Поплавает вдоволь, потом выскочит на берег, отряхнётся, положит голову на лапы и следит, как Шурка ныряет, — метёт хвостом по земле и повизгивает, будто боится за Шурку. Пойдёт Шурка в очередь за белым хлебом — и Ушастик туда же; терпеливо сидит, поджав хвост, ждёт, засматривает Шурке в глаза: даст ли ему Шурка кусочек булки.

Мама, бывало, спросит:

— Где довесок? Небось опять дармоеду отдал?

А Шурка отвечает:

— Не-е… Даша съела.

А Ушастик стоит тут же и хвостом виляет как ни в чём не бывало, и смотрит на Шурку преданными глазами.

Меня он тоже любил. Как-то соседский Ромка по привычке начал толкаться и гоняться за мной по дороге. А Ушастик зарычал, оскалился и вдруг вцепился Ромке в штаны. Ромка испугался, заревел на весь двор.

Зина Клочкова удивилась:

— Смотри, какой! Вступился за тебя. Не гляди, что маленький.

— Он вовсе уже не маленький, — сказал Шурка. — Разве не видите, как он вырос? Поглядите-ка хорошенько.

Я поглядела хорошенько и вдруг поняла, что Ушастик действительно вырос. Примерилась, а он мне почти уже до коленки, а если встанет на задние лапы — так и до пояса достаёт.

К осени Ушастик уже не тявкал, а рявкал басом, и, когда клал мне лапы на плечи, я едва удерживалась, чтобы не упасть, такой он сделался тяжёлый и сильный, и красивый при этом: грудь раздалась, шерсть удлинилась, голова квадратная, хвост гребёнкой, уши — как лопухи, и глаза большие. Я такой красивой собаки никогда прежде не встречала.

И никто не встречал. Соседи удивлялись, спрашивали маму: «Что за порода? Эка, вымахал! Чем вы его только кормите?»

А мама всё ещё сердилась, хотя и привыкла к собаке.

— Вот несчастье на мою голову! Не набраться же на него. Давно пора отдать кому-либо.

«Эх, скорее бы папа приехал, — думала я. — Уж он-то бы заступился за Ушастика».

Мы с Шуркой очень боялись, что мама отдаст Ушастика кому-нибудь. Ведь прокормить его становилось труднее и труднее. Ребята со всего двора несли Ушастику всё, что только могли: кости из супа, варёную картофелину, лепёшку, рыбёшек с Невы. И всё же не хватало ему еды. Он смотрел нам в рот, когда мы ели, и скулил, и ворчал басом.

А в воздухе уже кружились редкие снежинки и таяли в тёмной невской воде. Чайки над рекой жалобно кричали: нелегко им было высматривать в волнах маленькую рыбёшку. А нам-то и вовсе не удавалось больше вылавливать пескарей для Ушастика.

И вот однажды я расчесала его от ушей до хвоста, повязала ему вокруг шеи свою синюю ленту, а ещё взяла небольшое ведёрко, обмотала дужку тряпочкой, чтобы Ушастику не было больно держать в зубах, и приказала:

— Неси, Ушастик. Пойдём.

И мы с Шуркой взяли его с собой в госпиталь, в нашу столовую.

Подошли к двери, тихо стали в сторонке. Вперёд не лезем, ждём, что скажет хромой дядя Володя.

А он сказал:

— Ого, ого!.. — и крикнул в окошко повару: — Эй, Никифор, погляди, какого молодца привели ребята! С ленточкой и со своей тарой.

Повар Никифор подошёл к дверям и тоже удивился:

— Да это не пёс, а цельный телёнок! Хоть суп из него вари.

— Он сам хочет есть, дядя Никифор, — сказали мы с Шуркой. — Он голодный.

— Вижу, что хочет есть. А что он умеет?

Я очень волновалась. И Ушастик тоже: его ноздри раздувались, ведь из дверей доносились всякие вкусные запахи, — вдруг он захочет облизнуться и уронит ведёрко?

— Служи, Ушастик! — приказала я.

Ушастик поднялся на задние лапы, а передние согнул потешно и застыл так. Только ноздрями шевелит, а ведёрко, молодец, не уронил, держит его в зубах, а сам смотрит на повара. Понимает, умница, от кого ему ждать награды.

И дождался. Повар Никифор принёс большую миску костей. И пока он ходил за ними на кухню, Ушастик всё стоял столбиком, не выпускал из пасти ведёрко.

Дядя Володя сказал:

— Смотри-ка, стоит по стойке «смирно». Знает нашу солдатскую службу.

А повар сказал:

— Его бы в ученье надо, в хорошие руки. Молодой ещё. Приводите завтра, опять костей дам.

В ту зиму Шурка ходил в школу, уже во второй класс. А я ещё не ходила. Но мне не скучно было оставаться дома по утрам одной, как в прошлом году: теперь-то со мной был Ушастик. Мама ему разрешила всё-таки жить в коридоре: ведь он играл со мной и охранял. Ни один мальчишка не смел задирать меня, когда я выходила покататься на санках.

В санки я запрягала Ушастика. Он катал по пустырю меня и Зину Клочкову. И всех ребят катал по очереди, даже соседского Ромку, который прежде дёргал меня за косу.

Потом мы шли к школе встречать Шурку. Когда Шурка выходил из ворот, Ушастик прыгал на него, валил в сугроб и повизгивал от радости, а после брал в зубы Шуркину сумку, и мы втроём отправлялись в столовую. Повар Никифор и дядя Володя выносили кости для Ушастика всю зиму.

Снова наступило лето. Снова можно было целые дни играть во дворе, бегать на реку, ловить пескарей, загорать, плавать.

Правда, плавать я ещё не умела. Мы с Зиной и Ушастиком плескались у берега в тёплой воде возле мостков, рядом с будкой лесного склада: на этих мостках нам удобно было раздеваться. А после купанья грелись на песке.

Ушастик положит голову на вытянутые лапы, сощурится и смотрит сонными глазами на реку, на проходящие плоты… Может быть, он вспомнил своё щенячье детство, свою маму?

Шурка с соседским Ромкой и другими мальчишками всё плавали на спор — кто дальше заплывёт. Шурка умел плавать сажёнками и очень фасонил: «У берега плескаться неинтересно, что мы, детсадовцы?»

Мальчишки хорохорились:

— Это же Нева! Это тебе не залив! Детсадовцев и близко к Неве не подпускают. Там на середине, знаете, какая холодная вода?

— А на середине Невы ты вовсе никогда и не был, Шурка, — сказал однажды Ромка. — Тебе до середины никогда не доплыть!

— Давай на спор! Пошли вон до тех плотов, они как раз посередине идут! — крикнул с азартом Шурка и прыгнул в воду.

Ромка с Шуркой, как и все мальчишки, воображалы, вечно хвастаются. Я немножко посмотрела, как они разбрызгивают воду своими сажёнками, как поднимают фонтанчики ногами. А потом мне надоело смотреть.

Я говорю:

— Давай, Зина, выкупаем Ушастика. Смотри, какой он. Весь в песке перевалялся.

— Давай, — говорит Зина. — И расчешем потом.