Чистая сила

Мне кажется, что я предчувствовал что-то, хотя… Но задним числом чего не объяснишь!

…Ранним утром третьего дня в дверь моей комнаты громко и настойчиво постучали. Я резко поднялся на кровати, словно меня механически выдернули из сна, и сел, замерев, ожидая повторного стука. Он не замедлил прозвучать. Но я не откликнулся. Я сидел в темноте (а рассвет растворил темноту еще только до слабой серости) и молчал. Но не успел я что-либо предположить, как столь же сильно постучали в окно и голос Коробкина громким, но словно и осторожным шепотом два раза позвал меня. «Ты что?» — в свою очередь прошептал я и сам не понял: про себя я прошептал или вслух? Коробкин, теперь уже не стуча и не зовя меня, нетерпеливо подергал дверь (впрочем, с усилием, потому что кусок штукатурки сорвался и глухо ударился об пол). Это последнее окончательно подняло меня, и я на цыпочках пробежал к двери и открыл ее.

— Ты что? — сказал я резко, но не очень уверенно.

— Что! что! — почти ввалившись, так, что я вынужден был отстраниться, воскликнул он. — Старик наш погиб — вот что!

— Где? — сказал я машинально.

— Ты что? — он схватил мою руку у кисти и сильно дернул к себе. — У моря… лежит… Одевайся.

— Что? Как? — говорил я, все никак не попадая в штанину брюк, а Коробкин стоял возле меня и держал распахнутой мою рубашку и вставлял только в промежутках моих вопросов: «Ну! ну!»

Мы быстро спустились по лестнице и почти побежали к морю. Ни души не было вокруг, и серое сонное холодное пространство воздуха держало дома, деревья, землю в оцепенении, и казалось, что этой тишине не будет пробуждения.

— Где? Далеко? — выговорил я, на ходу застегивая рубашку.

— Здесь, у моего места.

— А ты… как… это… тут?

— А, не знаю, — махнул он рукой. — Взбрело, видишь ли, еще в темноте пройтись. Сам не знаю — не спалось. Полез, видишь ли, купаться. Сам не знаю, почему не здесь, а к лодочной станции ушел. Вода холодная, я побыл и — на берег. А уже было к рассвету близко. Стал бегать, чтобы согреться. И наткнулся.

— Один?

— Что один?

— Наткнулся один?

— Сначала — один. Но я сразу не подошел, думал — другое.

— Что другое?

— Ну что — мало ли что на берегу лежит. Побежал обратно, а здесь — люди, ну, те, что по утрам дышат. Я подошел. И они. А он — лежит.

— Как?

— Ну как, на животе. Я сразу к тебе побежал, а один — в «Скорую» звонить.

— А когда это… — начал я, но вдруг осекся.

Мы стали спускаться к морю. Метрах в ста пятидесяти примерно я увидел кучку людей у самой кромки воды; они стояли полукругом, спиной к нам; на песке, вытянув руки к морю, лежал человек. Сзади нас, на дороге, невидная отсюда, затормозила машина. Я оглянулся: трое в белых халатах спускались к берегу, двое из них несли носилки.

Мы подошли. Старик лежал, уткнувшись лицом в песок, руки вытянуты вперед: правая сжата в кулак и вывернута тыльной стороной вверх; штанина на одной ноге закатилась почти до колена, песок у ног был разрыт, словно он пытался встать или подползти ближе к воде: редкие волосы слиплись и как будто приклеились к голове, только у самой макушки стояли пучком, и едва ощущаемое колыхание воздуха шевелило их.

Подошел доктор, молча опустился на колени; взявшись одной рукой за плечо, другою придерживая под спину, перевернул тело: подбородок старика уткнулся в грудь, и мне показалось, что я вижу, как песчинки скатываются с его лица.

— Ну? — спросил один из санитаров.

— Думаю, еще до рассвета, — отвечал доктор, поднимаясь и отряхивая песок с колен; он оглядел стоявших вокруг и вздохнул, потом оглянулся к набережной: «Вот и они».

Доктор присел, поднял руку старика и попытался разжать кулак. Это ему не удалось. Он кивнул санитару. Тот шагнул и присел рядом. Через несколько секунд доктор поднялся, держа на ладони горсть мелких разноцветных камешков.

— Вот, — протянул он ладонь подошедшему милиционеру с погонами капитана.

— Что?! — отрывисто сказал капитан.

— Вот, — повторил доктор, пересыпая камешки в подставленную ладонь капитана, — в кулаке… было.

— А! — проговорил капитан и, шагнув мимо доктора, нагнулся к телу. — Мертв? Что?

— Сердце, я думаю, — склонив голову набок и тронув ворот халата, сказал доктор.

— Та-а-к, — протянул капитан и, подняв голову, коротко взмахнул рукой. — Подальше, граждане, подальше.

Все отошли на несколько шагов, а милиционеры пропустили вперед лысого человека в синей рубашке с коротким рукавом; в руках он держал большой фотоаппарат со вспышкой.

Через минуту капитан подошел к нам.

— Есть свидетели, товарищи? — спросил он.

Все молчали, а Коробкин коротко взглянул на меня. Я толкнул его локтем.

— Я свидетель, — неуверенно проговорил он.

— Хорошо, — отрывисто сказал капитан, ткнув пальцем в сторону Коробкина, и повел пальцем на остальных: — Еще!

Здесь все заговорили разом, перебивая друг друга и словно от страха торопясь: не от страха, что не успеют сказать, но от какого-то другого. Капитан вынужден был остановить эти торопливые показания, и так как жесты не подействовали, употребил краткую, но выразительную фразу. Она подействовала, и все замолчали. Коробкин, впрочем молчавший все время, опять коротко на меня взглянул, и случайно (или не случайно) в ту же секунду взгляд мой сошелся с взглядом капитана.

— Я тоже, — сказал я, не отводя глаз.

— Свидетель? — спросил капитан, переждав две-три секунды.

— Да. То есть нет.

— Как? — коротко сказал капитан.

— Не свидетель, — отвечал я, опуская взгляд чуть ни-же лица капитана, — но знаю… знал его.

— Когда в последний раз?

— В последний? Давно. Кажется, позавчера.

— Так, — проговорил капитан, наклонив голову и взявшись рукой за подбородок. — Так, — повторил он, растягивая звуки и взглянув на меня не поднимая головы. — Поедете с нами. А?

— Да, — сказал я и повернулся к Коробкину; он кивнул.

И мы (я и Коробкин; он тоже подтвердил, что знал старика) поехали с капитаном.

Не буду рассказывать о всей процедуре вопросов и ответов, общих и направленных, и даже улавливающих — это к моему повествованию не относится. Вопросы: «где познакомились?», «как?», «не замечали ли?..», «не говорил ли?..», и прочие — были задаваемы четко и с явным знанием дела, чего нельзя было сказать о наших ответах: иногда я путался, отвечал невпопад, и Коробкин помогал мне; иногда путался Коробкин, и тогда я помогал ему. Капитан, как видно, не остался окончательно доволен, но вежливо поблагодарил нас. Потом он повез нас в корпус, где проживал старик, заверив, что ненадолго и, «может быть, узнаете что-нибудь из вещей». Я не придал этим словам значения, да и сказаны они были, кажется, односмысленно. Но когда мы вошли в знакомую комнату (там было четыре человека: два милиционера, главный врач санатория и еще человек, который что-то записывал, сидя с краю стола) и я увидел среди разложенных на столе вещей ту самую картонную коробочку (и черная резинка лежала рядом), я ощутил, как мне трудно будет что-либо «узнать». Я был уверен, что капитан обязательно начнет с коробочки, но ошибся, он начал не с нее. Он пригласил нас подойти к столу, брал одну вещь за другой, показывал нам: кошелек — старый, кожаный, с облезшими никелированными застежками, бритвенный прибор (использованные лезвия лежали аккуратно тут же), женская дешевая брошь, зажигалка (но старик не курил) и прочие мелкие вещи.

— А это вот, — сказал капитан и положил ладонь на крышку коробочки, — коробочка.

Да, это была коробочка.

— Вы видели ее у него? — спросил капитан.

— А? — сказал я, и, набрав уже воздуху для ответа (еще сам не предполагая — что скажу?), так ничего и не выговорил, и торопливо утвердительно кивнул.

— А вы? — обратился капитан к Коробкину.

Я видел, что Коробкину очень хотелось взглянуть на меня, но он сумел сдержаться.

— Я… — он поднес кулак ко рту, но не покашлял, а сказал сквозь кулак: — Я тоже.

— Прекрасно, — проговорил капитан. — И что же в ней находилось?