Страница 61 из 91
Вот он: три транспорта силуэтами смутно вырисовываются на фоне неба. Быстро распределяю цели, даю сигнал атаки. Мой катер летит на идущий головным большой двухтрубный пароход.
Противник заметил нас только тогда, когда мы подошли к позиции залпа. В воздух взвилось несколько зеленых ракет. Они осветили всю неприятельскую армаду и три моих катера. А навстречу нам идет уже стена огня.
— Аппараты товсь!
И через мгновение:
— Залп!
Катер сотрясает толчок: торпеды вышли. Слева от меня два других катера, тоже дав торпедные залпы, легли на курс отхода, ведя артиллерийский бой с кораблями охранения.
Едва я успел сделать отворот после залпа, как был атакован тремя кораблями, открывшими жестокий огонь. Катер сразу же получил несколько попаданий. Появились раненые. К счастью, двигатели уцелели, и это дало нам возможность быстро маневрировать.
Береговые гитлеровские батареи бьют осветительными снарядами, облегчая преследование нас кораблям охранения. Все пространство вокруг пронизывается разноцветными трассами, и кажется, что каждая из них идет прямо на тебя.
Мир проваливается в преисподнюю, и среди всего этого хаоса вдруг один за другим раздались несколько мощных взрывов, в воздух поднялись гигантские столбы пламени, обрамленные облаками черного дыма. Это взрывались пораженные нашими торпедами неприятельские транспорты.
Быстроходные гитлеровские корабли преследуют нас.
Цель их очевидна: прижать к берегу, отрезать путь отхода.
Град осколков бьет по палубе.
У турели вскрикнул раненый матрос Першин. Пулемет на мгновение замолчал. Тревожно оглядываюсь. Но вот уже через несколько секунд матрос, превозмогая боль и не обращая внимания на бьющую фонтаном из ноги кровь, возобновил огонь по противнику.
Докладывают, что в моторном отсеке смертельно ранены старший матрос Кормич и старшина 1-й статьи Войнаровский. Получил ранение и находившийся в рубке дивизионный штурман старший лейтенант Александр Мотрохов.
Даже тяжелораненые остаются на своих постах.
Особенно больно, что погиб Войнаровский, честнейший старшина, прекрасный человек и специалист… Раньше он работал в базовых судоремонтных мастерских, но сам попросился перевести его на катер.
Но нет времени оплакивать погибших друзей. Надо думать о катере, о судьбе его экипажа. Корабль получил еще несколько повреждений, но не потерял хода. Отходить к берегу дальше нельзя — вблизи обозначенные на карте подводные и надводные скалы. Решаю идти прямо в океан, прорываться сквозь строй противника. Другого выхода не вижу.
— Самый полный!
Резко меняю курсы, периодически сбрасываю в воду дым-шашки.
Все! Прорвались!..
Через полчаса устанавливаю радиосвязь с двумя другими катерами, и, собравшись вместе, мы направились в базу.
К нашему боевому счету прибавилось три вражеских транспорта. В ту же ночь другая группа наших катеров под командованием капитана 3 ранга Василия Федорова потопила два сторожевика противника. Через неделю немецко-фашистские захватчики потеряли от наших торпедных ударов еще пять кораблей…
Тридцать пять лет прошло. А я все еще не могу забыть эти обагренные кровью корабельные палубы. Да и никогда не забуду.
И. Гайдаенко
ПОЛГРАДУСА
Рассказ
Он много избороздил морских дорог, плавал на многих судах, и всюду, где бы он ни служил, о нем отзывались, как о самом исправном, о самом смышленом и храбром матросе. Когда он стоял на руле, за кормой судна кильватерный след всегда был ровным, как линейка. Нужно было в штормовую погоду отремонтировать на верхушке мачты клотиковый фонарь, наладить порванную ветром антенну, поправить фал — туда отправлялся Василий Петрович.
Знают Василия и в торговом, и в военном флоте, знают его и на берегу. Знают «Василия-сигнала» и в морской пехоте как матроса с широкой душой и горячим сердцем. Кто не знает его по имени, тот, наверное, знает его в лицо. Кто забыл о нем, тот вспомнит его сейчас, кто никогда не встречался с ним, тот, вероятно, слышал о нем от товарищей.
С первых дней войны Василий Петрович плавал на «Дагестане», был ранен и лежал в госпитале. Оттуда он добровольно пошел в бригаду морской пехоты и защищал Одессу. Позже его встречали под Севастополем и в Новороссийске. На его теле прибавилось рубцов и шрамов, но по-прежнему не было ни одной татуировки. Привыкший к зыбкой палубе, он и на берегу ходил вразвалку, чуть покачиваясь, но никогда не держал в зубах заморскую трубку, отдавая предпочтение мундштучным папиросам.
Еще много раз после Одессы лежал он в госпитале, и много медсестер осторожно брали его холодные руки и, вздыхая, считали удары сердца. Сколько раз он знакомился с врачами после того, как врачи уже хорошо были знакомы с ним. И каждое первое его знакомство начиналось всегда с вопроса: «Смогу ли я теперь плавать?»
Кто любил море с берега, тот не понимал зова морской души и отвечал ласково:
— Постараемся, голубчик, только полежи спокойно, иначе ты и ходить не сможешь, не то что плавать.
Это обжигало матросское сердце.
А кто из людей в белых халатах знал, о чем думает моряк, понимал, что его мысли витают где-то над морем, над родной стихией, тот отвечал грубовато, как мог ответить добрый старый боцман:
— Ну что ты, дружище, плавать… Ты еще летать сможешь. У тебя сердце, как пароходный винт, молотит, а нервы — что якорная цепь. Выдержишь.
Василий открывал глаза, улыбка радости появлялась на его пересохших губах. Эти слова придавали ему силы, лечили раны лучше всяких лекарств.
Он выдержал. Из последнего госпиталя Василия Петровича демобилизовали, и первый день мира он встретил в отделе кадров Черноморского пароходства, где ему была известна каждая дверная ручка, знакомо каждое слово. А люди — близкие, родные люди! Он всех их помнил, словно расстался с ними вчера. И они помнили его, приветливо ему улыбались, поздравляли, расспрашивали о планах, о судьбах других моряков. Много было радости в тот день, но немало услышал Василий и печальных вестей.
В тот памятный день он встретил многих друзей, слыша от них одно и то же счастливое восклицание:
— Василий!.. Жив… А мне говорили…
Мало ли что говорили в те суровые годы. Но сколько раз слухи опровергала жизнь, сколько раз она оказывалась сильнее смерти и побеждала!
— А где Иван Еремеев? — спрашивал Василий своих товарищей.
— Служит на эсминце, гвардеец, два ордена получил, — рассказывали друзья.
— А что с Афанасием Саввичем?
Матросы мрачнели, отводили глаза в сторону, они не хотели произносить горькое слово в первый счастливый день мира. Они молчали. И это молчание было красноречивее слов.
На другой день Василий Петрович получил назначение на судно. В путевке отдела кадров предписывалось: «Капитану парохода «Брянск» И. И. Рябинину. В Ваше распоряжение направляется такой-то в качестве матроса первого класса». После всех военных лет эта бумажка являлась для него путевкой в трудовые мирные будни.
Он шел по Приморскому бульвару и видел, как качаются тени каштановых листьев, как машут ему пестрые головки цветков, и солнечные блики, отраженные гладью бухты, играют на бортах кораблей. Он глядел, глядел на синюю даль родного моря, на ровную линию горизонта, на желтые берега.
— Скоро, скоро, — шептал он. Ему хотелось протянуть руку с развернутой путевкой в сторону моря и сказать: «Не веришь встрече — смотри!»
Всякие бывают люди в белых халатах. Порой они спасают человеку жизнь, заботятся о его здоровье и лечат его сердце, не понимая, что лучшее лекарство для сердца моряка — море, осуществление его заветной мечты. Они не знают, что от разлуки нет препаратов, кроме встречи, они не всегда понимают широкую морскую душу.
Не понял и хирург. Он долго осматривал Василия, ощупывал рубцы шрамов, советовался с другими врачами и написал в медицинском свидетельстве: «Необходима операция».