Страница 27 из 91
В дверях он столкнулся с Беном. У того было красное, исхлестанное ветром лицо.
— Все нормально. В океане — ни огонька, — буркнул Бен и, стягивая на ходу куртку, отправился в свою комнату.
Гул ветра. Гомон недалеких волн. Шорохи на чердаке, скрип половиц.
Я бродил по скудно освещенному огнем камина помещению, ждал толстяка Джо. Вглядывался в туманные, расплывчатые лики людей на картинах. Женщина с открытой грудью. Синие-пресиние, будто живые глаза глядели на меня из глубины темного, зеленовато-синего, как морские глубины, полотна… Удивительно — лицо едва ощутимо, чуть приметны полусмытые водой пухлые губы, а вот глаза сохранились. Живут! Пейзаж. Лес. Горы. Залито все сине-зеленой водой…
Я подошел к полке с книгами. Взял одну из них, тяжелую, как кирпич, ощутил ладонью шероховатость кожи обложки и подумал: «Чьи руки, где и когда брали в последний раз эту книгу?» Потянул за обложку, но она не открылась. Я попытался открыть книгу посредине, но ничего не получалось, страницы будто срослись, книга склеилась. И я поставил ее на место. О чем в ней рассказывается? Может, это те лоции, о которых говорила Рика? Тайна.
Потом я стал разглядывать бутылки. На бумажке сквозь мутноватость стекла одной из них можно было прочитать несколько строк по-английски: «Милая, милая Жанна, прощай, прощай навеки…» Кто тот, написавший эти строки? Что произошло в океане? Где та Жанна, которой послано это письмо? Всё тайны, тайны. Одна… пять… десять… четырнадцать бутылок. И в каждой — отчаянное прощальное письмо, тоскливый крик души, крик боли и любви. Бутылки… Кто-то пил вино, налитое в них, кто-то веселился, а потом… Стеклянные гробики с посланиями из океана, с последним прощальным зовом. И всё — тайны океана.
Хлопнула дверь. Дробно зазвенели стекла в раме. Джо.
Он натолкал в камин сухих смолистых поленьев. Поставив бутылку, я глядел, как он выкатил щепкой из огня пылающий уголь прямо себе в ладонь и потом, щуря глаза, закурил толстую длинную сигару.
Я подошел к зловещей карте погибших возле острова кораблей. «Джорджия» — 1863 год… «Фельмоут», «Лаура», «Эдда Корхум», «Ямайка», «Иоганна», «Сандер Ника»… — Холодок прокатился по моей спине. — «Джесси Вуд», «Эфес», «Адонис», «Сириус»… Что-что? — Я разгладил ладонью жесткую бумагу: — «Сириус»… Фу, черт… 1861 год». Вытер испарину, выступившую на лбу, и пошел к огню, сел в кресло, потянул из кармана сигареты. Спросил:
— Ну, а вы как тут очутились, Джо?
— Из любви к музыке, — усмехнувшись, ответил тот.
Я подождал немного, думал, что он пояснит свои слова, но толстяк Джо глядел в огонь, попыхивал сигарой и молчал. И тогда я спросил его:
— Джо! А кто это придумал Рике такое длиннющее имя?
— Да она сама. — Джо вынул сигару изо рта, сколупнул корявым черным пальцем табачинку с оттопыренной губы. И вновь потянул в себя дым. Выдохнул тугое синее облако в камин. — Для меня она — Вика, для отца Фернандо — Катрин. Понимаете? Она будто одна, и будто у каждого из нас тут по дочери. И для нас и для тех спасателей, которые обитают на другом краю острова… — Он сплюнул, облизал губы. — Через месяц Рика уйдет на станцию Уэст-Пойнт и будет жить там у отца Фернандо. Потом она переберется на другую станцию к отцам Рене и Максу, если бы не шторм, они бы приехали сегодня сюда. Так вот, а потом опять вернется… — Он помолчал, улыбнулся. — Мы все ее очень любим, док. Да что любим: она как… — Джо поразмышлял: — Она как солнечный лучик… Вот уйдет Рика к Фернандо, и я буду каждый день считать, когда же она вернется. И буду, как мальчишка, раза два в неделю бегать за десять миль к ней на станцию Уэст-Пойнт, а отец Фернандо станет ревновать ее ко мне и погонит меня назад. А потом он будет прибегать сюда, проверять, как она учит французский… — Джо грузно встал, налил в фужер вина, подал мне. Сел в кресло, оно сокрушенно застонало под его могучим задом.
Мы выпили по глотку. Я поболтал вино во рту языком и, зажмурившись, представил себе, как где-то в далеком порту на парусный корабль грузили бочонки. Как тот корабль, кренясь и раскачиваясь, шел к берегам далекой Америки. Потом как разрушался он под ударами свирепых волн, тонул. И бочонки лежали на дне. Сколько? Сто лет? Двести? А потом волны выбросили один из них на берег. Да, я явственно ощутил горьковато-соленый привкус морской воды. Чертовщина!
Толстяк Джо пошуровал кочергой, и столб искр унесся в дымоход. Он улыбался. Он все время улыбался. Вот и сейчас: кому? Огню, греющему нас? Девочке, о которой рассказывал? Но вот помрачнел, нахмурился:
— А осенью мы отвозим ее в Галифакс. Она учится там в гимназии Альбрехта. Невозможно пережить эти длинные, штормовые и холодные зимние месяцы, эти месяцы без нее.
— Как она попала на остров? Тут какая-то тайна?
— Это ужасная тайна, док, — немного помедлив и понизив голос, сказал Джо. Оглянулся. И я тоже осмотрелся. Две наши громадные черные тени шевельнулись на стенах и потолке: — По закону она лишь моя, понимаете, моя дочь! Ведь это я нашел ее на моем, понимаете, моем участке.
— Простите, старина. А что это за ваш участок?
— Тут все просто, док. Весь остров, а точнее — все побережье острова разделено на двенадцать секторов. Понимаете? И каждый сектор принадлежит кому-либо из нас. И вот после шторма мы садимся на лошадей и объезжаем остров. Правда, мы и так каждый день объезжаем весь остров, смотрим, не вынесло ли кого из океана, но после шторма океан обязательно что-нибудь да выносит. Глядишь — монета, а там — труба подзорная, а там — книга старинная или еще что-нибудь. Понимаете?
— Понимаю. Все понимаю. И вот…
— И вот иду я и вижу — небольшой, надувной плотик лежит. А в нем… — Джо жадно затянулся дымом. Продолжил вдруг охрипшим голосом: — А в нем, в воде, вода и в плотик налилась, девочка в одной нижней с кружавчиками рубашонке. Подбежал, нагнулся: думал, мертвая, а она дышит. Схватил я ребенка, прижал к себе, закутал в куртку и побежал. Я десять миль бежал, док, десять миль. И все молил бога: «Если ты есть, пускай она не умрет, пускай выживет». Мне казалось, что сердце мое взорвется, а вены лопнут и кровь фонтанами хлынет из ушей и ноздрей! Принес. Растер шерстяным шарфом, потом спиртом, потом напоил ее грогом. И она открыла глаза. Улыбнулась, протянула руки и обняла меня за шею. И заснула. Сутки спала, док, сутки! И я не шевельнулся… Собрались мы все, со всего острова. Открывает она глаза и говорит: «Где я?» — «А ты откуда? — спрашиваю я. — Как звать?» Она думала, думала, вспоминала, вспоминала, а потом говорит: «А я не знаю, откуда я. Звать? Не знаю, как меня звать…» — Джо поднялся из кресла, прошелся по комнате, и доски пола прогнулись под ним, заскрипели. Рухнул в кресло. Продолжил: — У нее отшибло память, док. Начисто. Она все-все позабыла. Такое ведь бывает?
— Бывает. От нервного потрясения.
— Она ничего не помнит, док, ну абсолютно ничего! Сообщили мы в Галифакс: мол, нашли девочку, лет примерно столько-то, имени своего и фамилии не помнит. Попытайтесь, мол, разыскать родственников. Искали-искали — не нашли. И тогда мы решили, док, удочерить ее. Все вместе, все двенадцать. Вот так и появилось у девчонки двенадцать отцов. Для меня она — Вика, для Фернандо — Катрин…
Вдруг хлопнула дверь и на пороге дома показалась Рика. Она была босиком и закутана в клетчатый плед. Сведя брови, девочка мотнула головой, забрасывая за спину спутанные ветром волосы, и сказала:
— Эй, русский! Я тебя жду-жду, а ты…
— Иду-иду, — поспешно сказал я и поднялся.
— Вы не очень-то засиживайтесь, — ревниво пробурчал Джо.
Вспыхивал и гас маяк, и его яркий свет вырывал на мгновение из темноты крыши домов, ближайшие дюны и серо-зеленые валы, бурно накатывающиеся на берег. Ветер несся над водой и сушей, кажется, с той же силой, но не резкими нарастающими порывами, а ровно, и в этой ровности движения воздушных масс ощущалась усталость. Наверняка к утру ветер пойдет на убыль. Тем не менее я с трудом открыл дверь в дом, а когда мы вошли с Рикой в прихожую, дверь с грохотом захлопнулась за нашими спинами.