Страница 7 из 74
И он быстро зашагал вперед. Мальчики поотстали от него и дружной толпой провожали своего любимца, всячески выражая ему свое сочувствие и негодуя на старого соглядатая и доносчика.
На прощанье все они дружески пожимали ему руки и еще долго смотрели ему вслед даже тогда, когда он уже скрылся в длинном темном проходе цургейденского дома.
— Ай, ай, голубчик, поздненько ты сегодня задержался, ведь скоро одиннадцать часов! — полудосадливо, полушутливо сказал старый Гармс, запирая за ним двери.
— А что? Спрашивали меня?
— Кто тебя станет спрашивать, бедняга? Кто о тебе заботится или беспокоится? Бабушка не смеет, а дядюшка не хочет! Вот, на тебе свечу: на лестнице темно, да разуйся лучше здесь, чтобы не стучать сапогами, и ступай осторожней по полу, мой милый!
Закончив это наставление, старик случайно взглянул в лицо своему любимцу и даже испугался.
— Как ты бледен, родной мой! Уж не болен ли ты?
— Нет, нет, Гармс, это тебе только так кажется!
— Ну уж, не знаю, а только выпей рюмочку доброго винца, это тебе не повредит!
Бенно повиновался, затем осторожно стал пробираться в свою комнату. Плотно закутавшись в одеяло, бедный мальчик, несмотря на теплую летнюю ночь, дрожал, как в лихорадке. Что-то принесет ему наступающий день? — вопрос этот гвоздем засел у него в голове.
Долго-долго не мог заснуть бедняга, а на следующее утро проснулся со страшной головной болью, его знобило, и он был бледен, как полотно, но, несмотря на все это, пошел в гимназию: просидеть целый день одному в крошечной комнатке, не видя ни одной живой души, не имея возможности с кем-нибудь перемолвиться словом, было совершенно невыносимо.
Но вот, по окончании занятий, волей-неволей приходилось идти домой, а дома предстояло неизбежное объяснение с дядей, объяснение, в котором он, Бенно, не мог скрыть случившегося, не мог, если не хотел лгать, а лгать он не хотел: пусть будет, что будет, а надо идти навстречу неизбежному!
У калитки его поджидал Гармс. Его доброе старческое лицо казалось встревоженным и взволнованным.
— Слушай, — сказал он, — господин сенатор спрашивал тебя и приказал, чтобы, как только ты вернешься, сейчас же шел к нему!
— Хорошо, иду! — отвечал Бенно, и как ни готовился он к этому объяснению, все же сердце его судорожно забилось при словах старика.
Гармс тихонько вздохнул.
— Знай, голубчик, что сенатор сильно не в духе, — шепнул он на ухо своему любимцу, — видно, ему опять насплетничали что-нибудь! Но если с тобой случится беда, не забывай, что я здесь, во мне ты всегда найдешь и опору и поддержку, мой милый мальчик!
— Знаю, мой добрый Гармс, мой верный и надежный друг! — растроганным голосом сказал мальчик и, положив фуражку и книги на стол в своей комнате, прошел в общую комнату, где его ожидал дядя.
Тот прохаживался медленными шагами от окна к двери и от двери к окну, у которого сидела в своем кресле бабушка, тревожно ожидавшая прихода своего внука.
— Подойди-ка сюда, — сказал сенатор, увидав входящего Бенно, — я хочу получить от тебя одно разъяснение. Мельман сказал мне, что видел тебя вчера в одиннадцатом часу ночи за городскими воротами! Правда это?
— Да, дядя!
— Где же ты изволил быть в такое позднее время?
Бенно, собравшись с духом, твердо и спокойно отвечал:
— На Поле Святого Духа в Сент-Паули!
— Что я слышу! У паяцев и канатных плясунов! И Гармс дал тебе, конечно, деньги на это!
— Нет, Гармс и сейчас ничего не знает об этом!
— Так кто же дал тебе деньги?
— Никто! Я не платил за вход! Я случайно попал в цирк!
— Так эти бродяги — твои друзья?! Цургейден пробирается в боковую дверку балагана и заводит дружбу с цыганами с большой дороги! Прекрасно, нечего сказать! Уж не собираешься ли ты и сам стать фигляром?
Слабый крик, сорвавшийся с губ бедной старушки, прервал жестокую речь сенатора:
— О, Иоханнес! Как тебе не грешно? Какого мнения будет о тебе этот мальчик?
— Смотрите! Смотрите, мамаша, как он покраснел! Это краска стыда! Спросите его сами, проделывал ли он там, в обществе этих бродячих оборванцев, разного рода фиглярства или нет! Спросите его сами! Ведь вы еще недавно уверяли, что он никогда не лжет!
Полуразбитая параличом старуха сделала усилие и, дрожа всем телом, приподнялась немного в своем кресле, протянув вперед свою здоровую руку.
— Поди ко мне, мой бедный мальчик! — воскликнула она, — поди ко мне! Если ты даже раза два действительно проехался на цирковой лошади, то какой справедливый и разумный человек счел бы это за преступление?
Бенно смело взглянул в глаза сперва дяде, потом бабушке и сказал:
— Бабушка, милая, я признаюсь вам во всем! Я только раз, один-единственный раз ездил на осленке. Я, конечно, не имел ни малейшего намерения этого делать, но эти бедные люди так просили меня ради их больного, умирающего ребенка, для которого они надеялись таким образом получить право на второй добавочный сбор, что я не сумел отказать им… но…
— Боже правый! Ты участвовал в представлении, несчастный? Нет. Это невозможно, невозможно! — вскричал сенатор.
— Простите, дядя, ведь я сказал…
— Нет, нет! Довольно!.. Терпение мое истощилось! Я хочу теперь знать еще одно, получил ли ты плату за свое лицедейство? Говори сейчас же!
— Конечно, нет! Как ты можешь думать о таких вещах, дядя? Простите мне еще этот раз, дядя, я обещаю вам впредь не быть столь опрометчивым в своих поступках!
— Довольно! Довольно я прощал! Ты предал мое имя на поругание! Твой отец тоже все давал обещания и затем продолжал тот же постыдный и легкомысленный образ жизни, как и раньше!
— Дядя! — воскликнул Бенно, весь вспыхнув, — оскорбляй меня, если хочешь, но не оскорбляй моего покойного отца! Скажи мне, в чем именно ты так жестоко упрекаешь его, ведь я уже теперь в таком возрасте, когда мне пора знать об этом!
— Молчи! — крикнул на него сенатор. — Твое дело повиноваться и больше ничего! Отец твой был недостойный человек, о котором только из великодушия молчат. Теперь ты знаешь это — и будет с тебя!
Глаза Бенно заискрились каким-то особым огнем.
— Это неправда! Неправда, дядя! — воскликнул он громко, — другие люди отзываются о моем отце с величайшим уважением и любовью!
Сенатор злобно закивал головой, едкая улыбка искривила его губы.
— Другие люди! Чужие, никогда не знавшие настоящего его характера, так как в нашей семье принято все скрывать от посторонних людей. Да… Но ты хотел знать, так узнай же, до какого падения, до какого преступления доходил твой отец! Ты сам того хотел…
— Иоханнес! — воскликнула старушка. — Иоханнес, как ты можешь так говорить! Бедный ребенок не должен ничего знать, слышишь, ничего! Я запрещаю тебе!
— Я — не ребенок, мне нельзя запрещать или приказывать! — сказал сенатор.
Старуха с трудом поднялась со своего кресла и неверной, шаткой поступью подошла к Бенно. Бледный, как мертвец, мальчик едва держался на ногах, предчувствуя что-то ужасное.
— Пойдем, дитя, уйдем отсюда! — шептала старушка, стараясь увлечь его за собой.
Но сенатор преградил ей дорогу.
— Нет, пусть он знает! — крикнул он. — Видишь, Бенно, левая рука твоей бабушки висит, как плеть! Видишь? Это сделал нож твоего отца!
— Молчи! Молчи! Ты должен молчать, когда тебе приказывает твоя мать, или ты забыл четвертую заповедь? — воскликнула старуха.
— Но я не хочу молчать! Разве не Теодор поразил вас ножом в плечо? Разве это сделал не ваш любимчик, не ваш баловень, которого вы обожали?..
— Теперь довольно, — прервал себя сенатор, задыхаясь, — теперь тебе кое-что известно о твоем отце, — иди же и рассуди хорошенько, кто прав: я или те люди, что отзываются о твоем отце с уважением и любовью!.. Иди!
Бедный мальчик едва расслышал последние слова дяди: в голове у него шумело, вся комната ходила ходуном; в глазах мелькали красные круги.
— Бабушка! Бабушка! Дорогая, неужели же это правда?! — с рыданием в голосе вырвалось у него.