Страница 89 из 92
Из-за нерегулярной работы почты некоторые из материалов доходят до меня с большим запозданием. Так, например, я лишь недавно узнал о заявлении Л. Плюща о том, что все друзья будто бы покинули Роя Медведева. Когда А. Галича спросили незадолго до его гибели о «левом фланге» в движении диссидентов, он воскликнул: «Откровенно говоря, кроме братьев Медведевых я вообще уже не знаю, во всяком случае в Советском Союзе, никого, кто бы искренне считал себя марксистом… Во всяком случае среди моих знакомых они не попадались… Позиция братьев Медведевых вообще вызывает изумление… Никто до конца им не верит. Трудно сейчас верить разумным людям, обладающим той полнотой информации, которой обладают они, а между тем продолжающим упорно закрывать глаза на вещи совершенно самоочевидные. Стало быть, каждый в меру своей испорченности предполагает какие-то тайные замыслы, которые они ставят перед собой. Знаете, я человек не слишком испорченный и не предполагаю никаких зловредных умыслов… Но создается странное впечатление: вот идет человек, идет совершенно нормально, а на каком-то этапе по непонятной причине начинает спотыкаться. Прямо какая-то черная магия».
Я встречался с Галичем несколько раз перед его отъездом на Запад, и он читал некоторые мои книги и рукописи. Я уже не помню деталей наших продолжительных бесед, но хорошо помню, что тема «черной магии» тогда еще не возникала. В эмиграции взгляды людей нередко меняются очень быстро.
Мне уже приходилось говорить и писать, что среди советских диссидентов постепенно распространилась совершенно ложная система ценностей. О человеке начинают судить не по тому, что он сделал для движения, а по тому, сколько раз его подвергали допросам, обыскам, сколько лет он провел в лагере, ссылке или психиатрической больнице. Показательно, что в полемике с моим братом Л. Плющ не нашел ничего лучшего, как заявить, что если Жорес провел в «санатории» (речь идет о Калужской психбольнице) только семнадцать дней, то он, Плющ, провел около двух лет в тюремной психбольнице. Можно подумать, что длительное пребывание в тюремной больнице делает аргументы Плюща более убедительными!
Я признаю мужество людей, которые были подвергнуты за свои убеждения суровым репрессиям и, несмотря на это, сохранили эти убеждения. Сам я не попадал еще ни в тюрьму, ни в лагерь, ни в психиатрическую больницу. Моя судьба в СССР не является ни типичной, ни такой уж легкой, как это пытаются представить некоторые из оппонентов; жизнь и работа независимого ученого в СССР встречает множество трудностей со стороны властей, которые убеждены, что только люди, состоящие на государственной службе, могут писать и печатать свои книги, подчиняясь при этом всем требованиям цензуры.
Я игнорирую цензуру и издаю свои книги и статьи за рубежом, не испрашивая ни у кого разрешения. Я всегда мечтал работать и писать совершенно свободно, излагая в своих произведениях лишь то, что я действительно думаю и что хочу сказать своим соотечественникам.
К сожалению, я один из немногих, кому удается это делать в Советском Союзе. Почти любой независимый автор в области науки и искусства, если он отходит от официальной «линии», попадает сразу же под сильное давление идеологических и государственных органов, которые используют различные средства, начиная от поношений в официальной печати, и до увольнения с работы, высылки за границу, а порой и ареста. Далеко не всем удается выдержать это давление. Я говорю это не в порядке упрека. Ученые в любой стране вовсе не обязательно должны быть одновременно и умелыми политическими борцами. Когда великого европейского гуманиста ХVI века Эразма Роттердамского упрекнули однажды в недостатке борцовского мужества, он с усмешкой ответил: «Это был бы тяжелый упрек, если бы я был швейцарским наемным солдатом. Но я ученый, а для моих занятий нужен покой». Пока еще ученые в СССР, и в первую очередь независимые ученые, не знают покоя. Остается надеяться, что времена и условия изменятся к лучшему.
Насколько мне известно, Солженицын в последние годы не высказывался публично ни о моей, ни о Жореса публицистической деятельности. Но он приступил к переизданию своих работ, при этом один том Собрания сочинений будет специально посвящен солженицынской публицистике. Не лишне поэтому отметить, что Солженицын в полемике со мной очень часто грубо искажал мои мысли и высказывания. Впрочем, он искажает и более известные тексты.
Я приведу, чтобы не утомлять читателей, только один пример. Так, критикуя мою книгу «К суду истории», Солженицын пишет или говорит: «К чему же, оказывается, не был готов так называемый научный социализм или научный марксизм? Оказывается, они только не могли предвидеть, что возникнет опасность для деятелей и членов коммунистической партии! Пока они уничтожали беспартийных, все шло закономерно. И эсеров и меньшевиков… Но вот коммунисты не знали опасностей с неожиданной стороны для самих себя, от руководства своей же партии!»
На 961 странице: «У нашей партии… не было еще в те годы необходимого опыта диктатуры пролетариата. Поэтому партия была застигнута врасплох. Удар по партии (а по народу не в счет. А. С.) пришел совсем не с той стороны…» Партия «не могла знать всех опасностей, которые подстерегали советских людей» на пути к светлому обществу. И в чем же тогда научность марксизма? [151]
Здесь Солженицын разбирает и цитирует мою книгу почти совсем так же, как ее разбирали и цитировали в райкоме и в горкоме КПСС при моем исключении из партии. Только там ставили иные задачи. Но метод был одинаков – прочитать и даже процитировать из книги не то, что там написано, а то, что нужно, чтобы в глазах читателей рецензии (или это читатели «Русской мысли», или члены бюро райкома или горкома) представить книгу в как можно более невыгодном свете.
Да где же это написано в моей книге, что «пока они (т. е. коммунисты) уничтожали беспартийных, все шло закономерно»? Что «народ не в счет»?
Перечисляя волны сталинского террора, я только на странице 377 русского издания начинаю раздел об ударе сталинских карательных органов по основным кадрам партии и государства. Уже в самых первых разделах я осуждаю неоправданный террор Сталина в 1918 году против военных специалистов. Я осуждаю фальсификацию процесса против правых эсеров в 1922 году И пишу о ничем не оправданном терроре 1929–1933 годах в сельских районах, осуждаю террор и раскулачивание. Специальная глава книги (с. 233–280) посвящена незаконным репрессиям против технических и иных «буржуазных» специалистов. Здесь подробно разоблачается фальшь судебных процессов 1928–1931 годов («Шахтинский», «Промпартии», «СМ», «Союзного бюро»). Да и в разделе о репрессиях против коммунистов я везде пишу, что еще больше гибло беспартийных, прежде всего, рядовых рабочих, служащих и колхозников. Примеры этих незаконных репрессий против всего народа, против беспартийных разбросаны во всей книге (например, в разделе «Цель и средство…» о незаконном выселении целых станиц на Кубани, в разделе о репрессиях во время войны и после войны – о незаконных выселениях целых народов и о репрессиях против военнопленных и т. д.). Я во многих местах как раз иронизирую над теми догматически настроенными коммунистами, которые увидели произвол и беззакония только в 1937–1938 годах. Да ведь и в том месте, откуда Солженицын цитирует, пишу не только о партии, но обо всем народе, обо всех советских людях. Но там, где говорится обо «всех советских людях», Солженицын предусмотрительно ставит многоточие.
У меня написано:
«Следует учесть, что у нашей партии и у всех советских людей не было еще в те годы необходимого исторического опыта, опыта диктатуры пролетариата. Они не знали и не могли знать путей и средств борьбы против произвола и беззаконий со стороны своего же советского государства и партии. Первыми встав на путь строительства социализма… советские люди не знали и не могли знать всех тех опасностей, которые подстерегали их на этом пути» (с. 811–812 русского издания).