Страница 14 из 92
В этом обществе я познакомился с Натальей Ивановной Столяровой, которая также провела много лет в тюрьмах и ссылках и была в заключении и на этапах рядом с Е. С. Гинзбург. Теперь Столярова работала личным секретарем и помощницей И. Г. Эренбурга и пользовалась его доверием. Наталья Ивановна прочла мою пока еще черновую рукопись о сталинизме и решила, с моего согласия, показать эту работу Илье Григорьевичу. Недели через три Столярова сообщила мне, что ее шеф уже прочитал рукопись и просил пригласить автора для беседы. При этом был назначен точный день и час для встречи. Илья Эренбург был очень занятым человеком, и каждый день у него был расписан до мелочей.
В назначенный день я поднимался по лестнице в доме № 8 по улице Горького. Меня удивило, что на одной из лестничных площадок расположилась целая семья. Было очевидно, что эти люди живут здесь уже несколько дней и не собираются уходить. Это были, как я узнал от Столяровой, люди из Башкирии, которые приехали к Эренбургу по своим делам. Эренбург был не только популярным писателем и общественным деятелем, членом Всемирного Совета сторонников мира и Комитета по присуждению Ленинских премий, но и депутатом Верховного Совета СССР от Башкирской АССР. Неудивительно, что многие жители этой республики считали своим правом обращаться к депутату с разного рода жалобами и просьбами, нередко приезжая для этого в Москву без всякого предуведомления.
Принять всех желающих, даже просто выслушать их, а тем более чем-то помочь в запутанных делах Эренбург не мог, а иногда и не хотел. Обычно посетителям говорили, что писателя в Москве нет. Большинство приезжих уходили разочарованными. Но некоторые оставались ждать Эренбурга, располагаясь прямо на лестничных площадках. Из квартиры писателя можно было выйти и на другую лестницу, по которой Эренбург как приходил, так и уходил. Была у него, конечно, и дача под Москвой, где он проводил больше времени, чем в московской квартире. Я обратил внимание на огромный железный почтовый ящик, прикрепленный к дверям квартиры писателя. Обширную почту он получал непосредственно из почтового отделения, из редакций газет и журналов и из разного рода канцелярий. В железный ящик на двери бросали письма, послания и литературные работы люди, которые не хотели пользоваться услугами почты.
Дверь мне открыла Столярова и провела в кабинет писателя. Илья Григорьевич принял меня очень приветливо, усадил на диван и сам устроился в кресле напротив. На столе лежала моя рукопись. Эренбург не стал ни хвалить, ни критиковать ее, не делал он и каких-либо замечаний по тексту. У него в руках не было никаких заметок, да и на страницах рукописи я не обнаружил позднее никаких пометок. Эренбург сказал, что он получает ежедневно не только множество писем, но и немало рукописей и не имеет возможности большую часть их не только прочесть, но даже перелистать. Иногда они несколько дней лежат на его столе, а потом он отправляет их на антресоли, где пылится сейчас не одна сотня рукописей. «Но вашу работу я сразу же начал читать и быстро прочитал ее всю». Это было, впрочем, единственное, что сказал Илья Григорьевич о моей работе. Он ничего не спрашивал обо мне лично, о моей семье, о мотивах, которые побудили меня писать о Сталине. Он сразу же начал говорить о том, как он понимает сталинизм, о событиях 30–40-х годов, но также о Хрущеве.
Это был продолжительный и крайне интересный монолог. Когда я пытался что-то возразить, Эренбург вежливо меня выслушивал, но потом продолжал рассказ, не вступая в полемику. Ему нужен был не собеседник, а молодой и заинтересованный слушатель. Эренбург непрерывно курил, зажигая от кончающейся сигареты новую. Поняв, что беседы не будет, я попросил разрешения кое-что записать и положил на колени блокнот для заметок.
Многое из того, что говорил Эренбург, вызывало у меня несогласие. Он испытывал острую неприязнь к Хрущеву и не скрывал этого. Хрущев, по мнению Эренбурга, был слишком грубым, импульсивным и необразованным человеком. Напротив, о Сталине писатель говорил с явным уважением, хотя и осуждал его за репрессии. Эренбург почему-то попытался объяснить массовый террор 30-х годов кавказским происхождением Сталина. «На Кавказе, – говорил мне Илья Григорьевич, – еще очень живы традиции и обычаи кровной мести. Поэтому, устраняя кого-либо из своих врагов, Сталин должен был устранить и всех родных и друзей своего врага, чтобы избежать мести».
Конечно, я мог бы привести множество примеров, которые противоречили этой примитивной схеме. Но у нас не было полемики. Лишь в отдельных случаях мне удавалось повернуть рассказ Ильи Григорьевича в нужное мне русло.
Оказалось, что Эренбург присутствовал на двух заседаниях Верховного суда СССР, когда там начался судебный процесс по делу Бухарина, Рыкова, Крестинского, Ягоды и других. Илья Эренбург с детства был знаком и дружен с Бухариным, они учились в одной гимназии. Они поддерживали самые добрые отношения в 20–30-е годы, и Бухарин часто просил писателя о статьях и очерках для «Известий», где много лет был главным редактором. Эренбург не верил обвинениям, которые были предъявлены Бухарину, но предпочитал молчать. Перед самым началом фальсифицированного процесса писателю принесли пропуск на заседания Военной коллегии Верховного суда. От Эренбурга не скрыли, что это велел сделать сам Сталин, заметив: «Пусть пойдет и посмотрит на своего дружка». Это было испытание на лояльность. Эренбург пошел в Дом союзов и присутствовал на утреннем и вечернем заседаниях в первый день процесса. «Но в другие дни я туда уже не ходил, очень все это было противно». Я сказал писателю, что среди части старых большевиков существует версия о том, что на процессе в качестве подсудимых были не Бухарин, Рыков и другие, а тщательно подобранные и загримированные артисты, которых потом уничтожили. «Как можно было сломить таких людей, как Христиан Раковский. Это был закаленный большевик, прошедший разные тюрьмы!» Но Эренбург решительно отверг эту версию. На скамье подсудимых были не артисты. Эренбург очень хорошо знал многих подсудимых и не мог ошибиться. Но и он не вполне понимал причины их полной капитуляции, да и не хотел размышлять об этом.
Несколько метких замечаний высказал Эренбург и в отношении Ежова. Он рассказал, как после публикации своих мемуаров «Люди. Годы. Жизнь» получил большое, на двенадцати страницах, письмо дочери Николая Ежова, которая жила где-то в провинции под другой фамилией. В мемуарах Эренбург оспаривал термин «ежовщина» и писал, что было бы ошибочно винить в терроре 1937–1938 годов этого невысокого и малозначительного человека. Дочь Ежова усмотрела в этой фразе некое оправдание отца, которого она продолжала любить. Она писала и об отце, и о трудностях своей жизни после того, как он «исчез». Я попросил Эренбурга показать мне это письмо, а также другие письма о Сталине, которые он получал: я лишь прочту их и верну писателю. Эренбург сразу же согласился, но заметил, что ему надо еще найти это письмо. Однако он его не нашел. Архив писателя содержался явно не в лучшем виде: сотни рукописей и папок с бумагами были в беспорядке свалены на антресолях.
Очень много рассказывал мне И. Эренбург о последних месяцах жизни Сталина, о «деле врачей», о начавшейся тогда недолгой, но дикой и интенсивной антисемитской кампании, о проекте письма знаменитых советских деятелей-евреев Сталину. Илья Эренбург это письмо не подписал, но написал собственное письмо, которое Сталин прочел. Эренбург гордился своим поведением в эти февральские недели 1953 года. Пропустив десять лет, Эренбург перешел к событиям 1963 года, когда состоялась его продолжительная и последняя встреча с Н. С. Хрущевым. На этой встрече по просьбе и настоянию писателя Хрущев согласился на полную реабилитацию знаменитого деятеля Октябрьской революции и первых советских лет Федора Раскольникова.
Наша встреча растянулась на несколько часов. Эренбург говорил много важного и интересного для меня, по-прежнему не задавая никаких вопросов. Физически Эренбург казался слабым, даже дряхлым стариком, но его суждения были острыми и быстрыми, он не уставал говорить, а его глаза поражали ясностью и выразительностью. Я не видел никаких признаков интеллектуального увядания. Во время краткого перерыва мы пили чай или кофе. От не слишком настойчивого приглашения к обеду я отказался, и после того как наш разговор, или, вернее, монолог Эренбурга подошел к концу, я ушел, искренне поблагодарив писателя за его советы и свидетельства. О каких-либо других встречах речи не было. Илья Григорьевич готовился к большой зарубежной поездке.