Страница 60 из 79
Перехватовъ сталъ спрашивать проводниковъ и отвѣчалъ:
— Черезъ десять минутъ. Черезъ десять минутъ мы будемъ у дѣйствующаго кратера. Теперь мы идемъ по старому, потухшему уже кратеру.
— Ай! Что это? Дымится! Господи, спаси насъ и помилуй! вдругъ воскликнулъ Конуринъ, останавливаясь въ испугѣ, и указалъ въ сторону отъ тропинки.
Шагахъ въ пяти отъ нихъ изъ расщелины земли выходилъ довольно большой струей удушливый сѣрный дымъ.
— А вотъ это потухшій-то кратеръ и есть, сказалъ Перехватовъ. — Проводникъ говоритъ, что еще въ началѣ пятидесятыхъ годовъ тутъ выбрасывался пепелъ и текла лава.
— Позвольте… Да какой-же онъ потухшій, ежели дымится! Николай Иванычъ, ужъ идти-ли намъ дальше-то? Право вѣдь, ни за грошъ пропадешь.
— Да какъ-же не идти-то, ежели тамъ Глаша! Дуракъ! раздраженно воскликнулъ Николай Ивановичъ, боязливо осматриваясь по сторонамъ. — Я теперь даже на вѣрную смерть готовъ идти.
— Да не бойтесь, господа, не бойтесь. Какъ-же другіе-то люди ходятъ и ничего съ ними не случается! ободрялъ ихъ Перехватовъ.
Трещины съ выходящимъ изъ нихъ сѣрнымъ дымомъ попадались все чаще и чаще. Приходилось ужъ выбирать мѣсто, гдѣ ступать. Грунтъ дѣлался горячимъ, что ощущалось даже сквозь сапоги.
— Господи! что-же это такое! Я чувствую даже, что горячо идти… Снизу подпаливаетъ… Словно по раскаленной плитѣ идемъ… — испуганно забормоталъ Конуринъ. — Вернемтесь, Бога ради, назадъ… Отпустите душу на покаяніе. За что-же христіанской душѣ безъ покаянія погибать! Ахъ, громъ! Вернемтесь, ради Христа!
Въ отдаленіи дѣйствительно слышались глухіе раскаты грома. Это давалъ себя знать дѣйствующій кратеръ. Проводники улыбнулись, забормотали что-то и стали одобрительно кивать по направленію, откуда слышались громовые раскаты.
— Ради самаго Господа, вернемтесь! — умолялъ Конуринъ, останавливаясь.
— Дубина! Дреколіе! Чертова кочерыжка! Какъ вернуться, ежели жена тамъ!
— Да вѣдь твоя жена, а не моя, такъ мнѣ-то что-же! Нѣтъ, какъ хотите, а я дальше не пойду. У меня двѣ тысячи денегъ въ карманѣ и векселей на тысячу восемьсотъ рублей,
Перехватовъ сталъ уговаривать его.
— Господи! Чего вы боитесь, Иванъ Кондратьичъ. По сотнѣ человѣкъ въ день на Везувій поднимается и ни съ кѣмъ ничего не случается, а съ вами вдругъ случится что-то. Вѣдь ужъ дорога проторенная, говорилъ онъ, подхватилъ Конурина подъ руку и пошелъ рядомъ съ нимъ.
А раскаты грома дѣлались все сильнѣе и сильнѣе. Везувій дѣйствовалъ. Въ воздухѣ носились облака пыли, выбрасываемой имъ. Шли дальше. Крутизна прекратилась и разстилалась обширная чернобурая площадь, съ черными какъ уголь или съ желтыми чистой сѣры прогалинами. Дымящіяся трещины были уже буквально на каждомъ шагу. Вся почва подъ ногами дымилась, выпускала изъ себя сѣрныя испаренія. Николай Ивановичъ блѣдный, облитый потомъ, шелъ и скрежаталъ зубами.
— О, Глашка, Глашка! О, мерзкая тварь! И куда тебя, чертовку, нелегкая запропаститься угораздила! восклицалъ онъ.
Англичанинъ въ шотландскомъ костюмѣ, шедшій впереди, остановился и дѣлалъ наблюденія надъ барометромъ, щупалъ свой пульсъ, наконецъ вынулъ изъ кармана коробочку и выбросилъ оттуда живую красную бабочку, стараясь, чтобъ она летѣла, но бабочка сѣла на землю и сжала крылья. Николай Ивановичъ опередилъ его и съ раздраженіемъ плюнулъ въ его сторону.
— Вотъ, рыжій дуракъ, нашелъ мѣсто, гдѣ глупостями заниматься! пробормоталъ онъ.
— Уне монета… Уне монета… приставалъ къ Николаю Ивановичу проводникъ, показывая кусокъ лавы, въ которомъ была вдавлена мѣдная, покрывшаяся зеленой окисью монета.
— Чего тебѣ, дьяволъ? Что ты къ моей душѣ пристаешь?
— Дайте ему мѣдную монету и онъ сейчасъ-же запечетъ ее при васъ въ горячей лавѣ. Это на память о Везувіѣ. Вотъ мой проводникъ сдѣлалъ ужъ мнѣ такую запеканку. Смотрите, какъ горячо. Еле въ рукѣ держать можно, — говорилъ Перехватовъ.
— А ну его къ чорту и ко всѣмъ дьяволамъ съ этой запеканкой! У меня жена пропала, а онъ съ запеканкой лѣзетъ! О, Глафирушка, Глафирушка! Ну, погоди-жъ ты у меня!
А раскаты грома дѣлались все сильнѣе и сильнѣе. Гулъ отъ грома стоялъ уже безостановочно.
— Прощай, жена! Прощай, матушка! Конецъ твоему Ивану Кондратьевичу наступаетъ! — шепталъ Конуринъ, еле передвигая ноги.
— И чего это ты все про свою жену ноешь! Хуже горькой рѣдьки надоѣлъ! — накинулся на него Николай Ивановичъ.
— А ты чего про свою жену ноешь?
— Я дѣло другое… У меня жена невѣдь гдѣ, на огнедышащей горѣ пропала, а твоя дома за чаемъ пузырится.
— Вонъ ваша супруга! Вонъ Глафира Семеновна! — указалъ Перехватовъ, протягивая руку впередъ.
— Гдѣ? Гдѣ? — воскликнулъ Николай Ивановичъ, оживляясь.
— А вонъ она на камнѣ сидитъ и около нея стоятъ англичане. Вонъ молодой англичанинъ поитъ ее чѣмъ-то.
Николай Ивановичъ со всѣхъ ногъ ринулся было къ женѣ, но проводникъ въ калабрійской шляпѣ удержалъ его на веревкѣ, а проводникъ въ форменной фуражкѣ схватилъ подъ руку и, крѣпко держа его, грозилъ ему пальцемъ. Началась борьба. Николай Ивановичъ вырывался. Къ нему подскочилъ Перехватовъ и заговорилъ:
— Что вы задумали! Здѣсь нельзя не по проложенной тропинкѣ ходить… Того и гляди, провалитесь. Мой проводникъ говоритъ, что еще недавно одинъ какой-то богатый бразильскій купецъ провалился въ преисподнюю, вмѣстѣ съ проводникомъ провалился.
Николай Ивановичъ укротился.
— Да вѣдь я къ женѣ… Ma фамъ, на фамъ… — указывалъ онъ на виднѣющуюся вдали группу англичанъ.
Проводникъ въ форменной фуражкѣ взялъ его подъ руку и повелъ по проложенной тропинкѣ. Конуринъ и Перехватовъ шли сзади. Конуринъ шепталъ:
— Святители! Пронесите! Спущусь внизъ благополучно — пудовую свѣчку дома поставлю.
LXI
Наконецъ Николай Ивановичъ, Конуринъ и Перехватовъ достигли группы англичанъ. Николай Ивановичъ рванулся отъ проводниковъ, растолкалъ англичанъ и чуть не съ кулаками ринулся на Глафиру Семеновну.
— Глашка! Тварь! Вѣдь это-же наконецъ подло, вѣдь это безсовѣстно! Какое ты имѣла право, спрашивается?.. — воскликнулъ онъ, но тутъ голосъ его осѣкся.
Глафира Семеновна сидѣла на камнѣ, блѣдная, съ полузакрытыми глазами, безъ шляпки, съ разстегнутымъ корсажемъ. Молодой англичанинъ поддерживалъ ее за плечи, около нея суетилась англичанка и давала ей нюхать спиртъ изъ флакона, пожилой англичанинъ совалъ ей въ ротъ какую-то лепешечку, третій англичанинъ держалъ ея шляпку. Съ Глафирой Семеновной было дурно.
— Глаша! Голубушка! что съ тобой? испуганно пробормоталъ Николай Ивановичъ, перемѣняя тонъ.
Глафира Семеновна не отвѣчала. Англичанинъ, державшій въ рукѣ шляпку Глафиры Семеновны, обернулся къ Николаю Ивановичу и, жестикулируя, заговорилъ что-то по англійски.
— Прочь! Ничего не понимаю, что ты бормочешь на своемъ обезьяньемъ языкѣ. Глафира Семеновна, матушка, да что съ тобой приключилось?
— Охъ, домой, домой! Скорѣй домой… Внизъ… — прошептала она наконецъ.
— Была ты на кратерѣ, что-ли? Опалило тебя, что-ли? допытывался Николай Ивановичъ.
— Была, была… Ужасъ что такое! Скорѣй внизъ…
— Да приди ты сначала въ себя… Какъ-же внизъ-то въ такомъ видѣ!.. Вѣдь до низу-то далеко…
— Я теперь ничего… Я теперь могу… отвѣчала Глафира Семеновна, отстраняя отъ себя флаконъ англичанки и пробуя застегнуть корсажъ.
— Все-таки нужно посидѣть еще немного и отдохнуть. Но ты мнѣ все-таки скажи: опалило тебя?
— Нѣтъ, нѣтъ. Огонь до меня не хваталъ.
— Но что-же съ тобой случилось?
— И сама не знаю… Взглянула, увидала полымя и вдругъ все помутилось… Страшно…
— Ахъ, даже полымя? произнесъ Конуринъ и почесалъ затылокъ. — Господа, ужъ идти-ли намъ дальше?
— Да вѣдь ужъ пришли, такъ чего-жъ тутъ?.. Вонъ кратеръ, вонъ гдѣ клѣтчатый англичанинъ съ проводникомъ стоитъ. Въ двадцати шагахъ отъ насъ, указывалъ Перехватовъ.
— А какъ-же жена-то? спросилъ Николай Ивановичъ.