Где апельсины зреют

Глафира Семеновна больше не возражала.

Вскорѣ развалины, тянувшіяся отъ Рима, прекратились. Дорога пошла по засѣяннымъ полямъ. Начали попадаться направо и налѣво фруктовые сады, виноградники, веселенькія деревушки съ бѣлыми каменными домиками, покрытыми черепичными крышами. Въ виноградникахъ работали босые мужчины и женщины. Мужчины были въ соломенныхъ шляпахъ съ широкими полями, женщины имѣли на головахъ обернутыя бѣлыми полотенцами дощечки, причемъ концы полотенецъ спускались по затылку на плечи. Рѣзко бросались исчезновеніе лошадей и замѣна ихъ ослами или мулами. Мѣстность дѣлалась все холмистѣе и поляны переходили въ горы всѣхъ цвѣтовъ и оттѣнковъ. Открывались великолѣпные живописные виды.

Конуринъ мало интересовался ими и вздыхалъ.

— Ай, ай, ай! Были въ Римѣ и папы не видали… говорилъ онъ. — Срамъ. Скажите кому-нибудь про Римъ въ Петербургѣ, что вотъ, молъ, были въ Римѣ — и похвастаться нечѣмъ: не видали папы.

— А кто вамъ помѣшаетъ разсказывать, что видѣли его? замѣтила Глафира Семеновна.

— Ну, ладно… согласился Конуринъ и успокоился.

XLV

Часовъ въ шесть вечера по правую сторону желѣзнодорожнаго полотна показалась синяя полоса воды и синяя даль. Подъѣзжали къ Неаполю.

— Море! воскликнула Глафира Семеновна, протягивая руки по направленію къ синевѣ.

Дремавшіе Николай Ивановичъ и Конуринъ встрепенулись.

— Гдѣ, гдѣ море? спрашивалъ Конуринъ, зѣвая и потягиваясь.

— Да вотъ.

— Фу, какое синее! Про это-то море должно быть и поется въ пѣснѣ: “разыгралосъ сине море”?

— Почемъ я знаю, про какое море въ пѣснѣ поется!

— А Неаполь этотъ самый скоро?

— Подъѣхали къ морю, такъ ужъ значитъ скоро. Я сейчасъ до картѣ смотрѣла. Неаполь на самомъ берегу моря стоитъ.

— Какъ на берегу моря? А раньше вы говорили, что тамъ огненная гора, изъ которой горящія головешки выскакиваютъ.

— Да развѣ не можетъ быть огнедышащая гора на берегу моря?

— Такъ-то оно такъ… — продолжалъ зѣвать Конуринъ. — Скажи на милость, такъ Неаполь-то на берегу моря, а я думалъ, что тамъ горы, горы и больше ничего. Какъ огненная-то гора называется?

— Везувій.

— Везувій, Везувій. Какъ-бы не забыть. А то начнешь женѣ разсказывать, что огненную гору видѣлъ, и не знаешь, какъ ее назвать. И каждый день эта гора горитъ и головешки изъ нея вылетаютъ?

— Съ поконъ вѣка горитъ, — отвѣчалъ Николай Ивановичъ. — По исторіи извѣстно, что эта огнедышащая гора еще тогда была, когда ничего не было. Я читалъ. Яйцо, говорятъ, туда кинешь — и сейчасъ-же вынимай — испеклось въ крутую, ѣсть можно.

— Фу, ты пропасть! дивился Конуринъ. — Пожалуй, и бикштесъ даже изжарить можно?

— Какой тутъ бифштексъ! — подхватила Глафира Семеновна. — Когда сильное изверженіе начинается, то землетрясеніе бываетъ, дома разрушаются. Цѣлыя облака огня, дыма, пепла и углей изъ горы летятъ. И называется это — лава.

— А будетъ вылетать, такъ насъ не задѣнетъ?

— Надо быть осторожнымъ, ежели большое изверженіе, то близко не подходитъ. Вы говорите про яйцо и про бифштексъ… Цѣлый городъ разъ около Везувія сожгло, засыпало всѣ улицы и дома углями, головешками и пепломъ. Давно это было. Городъ называется Помпея. Теперь вотъ его отрыли и показываютъ. Это близь Неаполя. Мы поѣдемъ его смотрѣть.

— Богъ съ нимъ! — махнулъ рукой Конуринъ.

— Какъ-же: Богъ съ нимъ! Для этого только въ Неаполь ѣздятъ, чтобы отрытый городъ Помпею смотрѣть. Везувій и Помпея — вотъ для чего ѣздятъ сюда.

— А вдругъ опять начнется изверженіе и опять этотъ городъ засыплетъ, да вмѣстѣ съ нами?

— Да ужъ должно быть теперь большаго изверженія не бываетъ, коли всѣ путешественники ходятъ и смотрятъ. Это въ древности было.

— А вы говорите, что и теперь горящія головешки и уголья летятъ.

— Летятъ, въ этомъ-то и интересъ, что летятъ, но не надо близко подходить туда, гдѣ летятъ, когда пойдемъ на Везувій.

— Нѣтъ, Глаша, я непремѣнно хочу отъ везувнаго уголька закурить папироску. Папироску закурю и яйцо спеку и привезу это яйцо въ Петербургъ въ доказательство, что вотъ были на Везувіи, сказалъ Николай Ивановичъ. — И угольковъ захвачу. Тамъ, говорятъ, цѣлыя горы углей.

— Вотъ гдѣ самовары-то ставить, подхватилъ Конуринъ. — А у нихъ навѣрное тамъ, на Везувіѣ и самоваровъ нѣтъ и, какъ вездѣ заграницей, даже не знаютъ, что такое самовары.

— Да вѣдь это каменный уголь а онъ для самоваровъ не годится. Везувій каменнымъ углемъ отопляется.

— Отопляется! иронически улыбнулась Глафира Семеновна. — Кто же его отопляетъ! Онъ самъ горитъ, съ поконъ вѣка горитъ, то и дѣло страшныя разрушенія дѣлаетъ. Всѣ боятся его въ Неаполѣ, когда онъ ужъ очень сильно горѣть начинаетъ.

— Боятся, а потушить никакъ не хотятъ? спросилъ Конуринъ. — Вѣдь вы говорите, что этотъ самый Везувій на берегу моря. Ну, взялъ, созвалъ всю пожарную команду, протянулъ изъ моря кишки да накачивай туда въ нутро.

— Иванъ Кондратьичъ, что вы говорите! Да развѣ это можно!

— Отчего нельзя? На цѣлыя версты тунели для желѣзныхъ дорогъ подъ землей здѣсь заграницей въ горахъ проводятъ, по скаламъ мосты перекидываютъ, а Везувій залить не могутъ? Ну, накачивай туда воду день, два, недѣлю, мѣсяцъ — вотъ и зальешь. Наконецъ, водопроводъ изъ моря проведи, чтобъ заливалъ. Иностранецъ, да чтобъ не ухитрился тору огнедышащую залить! Ни въ жизнь не повѣрю. А просто они не хотятъ. Вы вотъ говорите, что только на этотъ Везувій и ѣздятъ сюда смотрѣть. Вотъ изъ-за этого-то и не хотятъ его залить. Зальешь, такъ на что поѣдутъ смотрѣть? И смотрѣть-не на что. А тутъ публика-дура все-таки ѣздитъ смотрѣть и итальянцы о нихъ трутся, наживаются.

— Полноте, полноте… Что вы говорите! махнула рукой Глафира Семеновна.

— Вѣрно. Какъ въ аптекѣ вѣрно… стоялъ на своемъ Конуринъ. — Итальянцы народъ бѣдный, все больше шарманщики, акробаты, музыканты, кто на дудкѣ, кто на гитарѣ — вотъ они и боятся свою гору потушить. Опасность… Что имъ опасность! Хоть и опасность, а все-таки потерся отъ иностраннаго ротозѣя — и сытъ.

Конуринъ еще разъ зѣвнулъ, прищурилъ глаза и сталъ усаживаться поудобнѣе.

— Опять спать! Вы ужъ не спите больше. Сейчасъ пріѣдемъ въ Неаполь, остановила его Глафира Семеновна.

— Да неужто сейчасъ? А я хотѣлъ сонъ свой доспать. Можете вы думать, какой я давеча сонъ видѣлъ, когда вы меня разбудили, крикнувши про море! И разбудили-то на самомъ интересномъ мѣстѣ. Вижу я, что будто мы еще все въ Римѣ и пью я чай у папы римской.

— Сочиняйте, сочиняйте!

— Ей-ей, не вру! Гостиная комнатка будто эдакая чистенькая, гдѣ мы сидимъ, канарейка на окнѣ, столикъ красной салфеткой: покрытъ, самоваръ… Точь-точь, какъ вотъ я у одного игумена въ Новгородской губерніи чай пилъ.

— Какъ ты можешь папу видѣть во снѣ, когда ты на яву его не видѣлъ! усомнился Николай Ивановичъ.

— А вотъ поди-жъ ты, во снѣ видѣлъ. На мѣнялу Никиту Платоныча будто онъ похожъ, и разговорчивый такой-же… Спрашиваетъ будто онъ меня: “а ѣдятъ-ли у васъ въ Питерѣ наши итальянскія макароны”?

— Вздоръ! Какъ ты могъ съ нимъ разговаривать, ежели папа только по итальянски говоритъ.

— Чудакъ-человѣкъ! Да вѣдь это во снѣ. Мало-ли что можетъ привидѣться во снѣ. Отлично будто говоритъ по русски. Потомъ, наклонился онъ будто-бы ко мнѣ…

— Пустяки. И слушать про глупости не хочу, сказала Глафира Семеновна и отвернулась къ окну.

— Наклонился онъ будто-бы со мнѣ къ уху, улыбается и шепчетъ: “хотя, говоритъ, Иванъ Кондратьичъ, намъ, по нашей тальянской вѣрѣ, вашей русской водки и же полагается пить, а не долбанемъ-ли мы съ вами по баночкѣ”?

— Врешь! врешь! Сочиняешь! Чтобъ папа водку съ тобою пилъ! Ни въ жизнь не повѣрю! воскликнулъ Николай Ивановичъ.

— Да вѣдь это-же во снѣ. Пойми ты, что во снѣ. И только онъ мнѣ это сказалъ — вдругъ Глафира Семеновна кричитъ — “море”, и я проснулся. Такая досада! Не проснись — выпилъ-бы съ папой по собачкѣ нашей православной водчишки.