Страница 28 из 79
За утреннимъ кофе Глафира Семеновна опять сильно запротестовала, что они уѣзжаютъ изъ Ниццы, отъ Монте-Карло, не попробовавъ даже отыграться, но Николай Ивановичъ былъ неумолимъ. Его поддерживалъ и Конуринъ, пришедшій изъ своего номера пить кофе вмѣстѣ съ ними.
— Надо, милая барынька, ѣхать, непремѣнно надо, а то въ конецъ свихнуться можно, говорилъ онъ.
— Но мы вѣдь и Ниццы еще хорошенько мы видали, возражала она.
— Богъ съ ней, съ Ниццей. Довольно. Хорошенькаго тоже надо понемножку… Море синее видѣли какъ шумитъ, какъ апельсины ростутъ видали, какъ взрослые дураки въ дѣтскія игрушки играютъ и деньги проигрываютъ видали, такъ чего-жъ намъ еще? Какого шатуна?
— А не видали еще, какъ дамы купаются въ морѣ при всей публикѣ, попробовала Глафира Семеновна ударить на чувственную сторону мужчинъ. — Останемся хоть для дамъ-то еще денекъ.
— Ну, вотъ… Стоитъ-ли изъ-за купающихся дамъ! откликнулся Николай Ивановичъ. — Это можно и у насъ подъ Петербургомъ видѣть. Поѣзжай лѣтомъ на Охту и за Охтой въ лучшемъ видѣ увидишь, какъ бабы-копорки, полольщицы съ огородовъ въ рѣчкѣ купаются.
— Да развѣ тутъ есть какое-нибудь сравненіе! Тамъ бабы-копорки, а здѣсь аристократки въ костюмахъ.
— Безъ костюмовъ-то, ангелъ мой, еще интереснѣе. Прямо онатюрель.
— Однако-же вѣдь это сѣрое невѣжество, чтобъ уѣзжать изъ города, ничего путемъ не видавши. Сегодня, напримѣръ, маскарадъ особенный будетъ, гдѣ всѣ должны быть во всемъ бѣломъ: въ бѣлыхъ балахонахъ, въ бѣлыхъ дурацкихъ колпакахъ. Это называется Корсо блянъ. Неужели-же и это не посмотрѣть?
— Мы и такъ ужъ, сударыня-барыня, въ дурацкихъ колпакахъ, проигравши въ дѣтскія бирюльки завѣдомымъ обираламъ полторы тысячи франковъ, отвѣчалъ Конуринъ.
— Ужъ и полторы тысячи! Цѣлыхъ ста франковъ до полторы-то тысячи не хватаетъ. А у меня сегодня ночью, какъ нарочно, даже и предзнаменованіе… Всю ночь мнѣ снилась цифра двадцать два, продолжала Глафира Семеновна. — То будто этотъ номеръ въ видѣ бѣлыхъ утокъ по морю плыветъ, то будто-бы двадцать два огненными цифрами у Николая Иваныча на лбу… Вотъ-бы на эту цифру и попробовать.
— Не путай, матушка, меня, не путай, сама какіе хочешь сны видь, а меня не путай, откликнулся Николай Ивановичъ. — На-ко вотъ, разсмотри лучше счетъ изъ гостинницы, коли ты французская грамотѣйка. Что-то ужъ очень много они съ насъ содрали, подалъ онъ ей счетъ.
— А я увѣрена, что послѣ такого предзнаменованія на двадцать два и выиграла-бы, навѣрное выиграла-бы. Да и ты выигралъ-бы, потому вѣдь и у тебя на лбу. Иванъ Кондратьичъ тоже выигралъ-бы, потому и у него, только не двадцать два, а тридцать три…
— Да неужто тридцать три? Тридцать три — это женина цифра. Ей тридцать три года, сказалъ Конуринъ.
— Ну, вотъ видите. А на счастье жены вы ни разу, кажется, не ставили.
— Ставить-то ставилъ, но такъ, зря… Что-же и у меня эта цифра огненными буквами?..
— Нѣтъ, такъ… Стоите будто-бы вы въ бѣломъ балахонѣ — вотъ въ такомъ, что мы видѣли въ окнахъ магазиновъ для бѣлаго маскарада-то приготовленные… Стоите вы будто въ бѣломъ балахонѣ, придумывала Глафира Семеновна:- а у васъ на груди тридцать три. А отъ головы какъ-бы сіяніе…
— Фу, ты пропасть! Николай Иванычъ, слышишь?
— Слушай ее! Она тебѣ наскажетъ! Ей только-бы остаться, да поиграть.
— Какъ это глупо, что вы не вѣрите! Вѣдь это-же сонъ… Во снѣ можетъ все присниться.
— Дѣйствительно, во снѣ можетъ всякая чушь присниться, согласился Конуринъ:- но я замѣчалъ, что эта чушь иногда бываетъ въ руку и сбывается. Да вотъ я видѣлъ во снѣ, что меня собака бодала — и тотчасъ же получилъ въ Парижѣ отъ жены письмо. Со” бака — письмо.
— Конечно-же. Ну, а тутъ ужъ не собака, а прямо цифра тридцать три… По моему, даже грѣхъ не попробовать, если есть предзнаменованіе.
— Такъ-то оно такъ, да ужъ много очень проиграно. Нѣтъ, ѣдемте въ Италію! — махнулъ рукой Конуринъ. — Объѣздить скорѣе эти итальянскія палестины, да и къ себѣ по дворамъ, на постные щи и кашу. Вѣдь, люди говорятъ, у насъ теперь великій постъ, а мы въ здѣшнихъ заграничныхъ земляхъ и забыли совсѣмъ о немъ, грѣшники великіе. Пріѣхать домой, да и покаяться хорошенько.
— Смотри, Глаша, счетъ-то скорѣй. Ужасъ что въ немъ наворочено… указывалъ Николай Ивановичъ женѣ на счетъ.
— На комнаты по три франка въ день прибавлено, отвѣчала та. — Потомъ сервизъ… За прислугу по два франка въ день на персону…
— Да какъ-же они смѣли, подлецы, супротивъ уговора! Эй, кельнеръ! Или какъ тамъ у васъ!
Николай Ивановичъ разгорячился и началъ тыкать въ электрическій звонокъ.
— За кипятокъ въ чайникѣ и спиртовую лампу, на которой мы чайникъ для нашего собственнаго чаю кипятили, взяли четыре франка, продолжала Глафира Семеновна.
— Рубль шесть гривенъ? — воскликнулъ Конуринъ. — Да вѣдь это разбой на большой дорогѣ!
— Просила я кувшинъ теплой воды, чтобы шею себѣ послѣ желѣзной дороги вымыть — и за кувшинъ воды франкъ поставленъ.
— Не отдамъ, же за что не отдамъ, что по уговору не было назначено, продолжалъ горячиться Николай Ивановичъ и когда слуга явился, воскликнулъ, тыкая пальцемъ въ счетъ: — Команъ это? Кескесе? Пуръ шамбръ было двѣнадцать франковъ объявлено, дузъ франкъ, а тутъ кензъ. Вѣдь это мошенничество, мусье. И пурх ло, и пуръ самоваръ… Да какой тутъ съ чорту самоваръ! Просто чайникъ съ грѣлкой… Это разбой… Глаша! Какъ разбой по французски? Да переведи-же ему скорѣй по французски.
— Я не знаю, какъ разбой по французски, — отвѣчала Глафира Семеновна.
— А! Ты это нарочно? Нарочно, мстишь мнѣ, что я не остаюсь въ этомъ игорномъ вертепѣ Ниццы и уѣзжаю изъ нея? Хорошо… Ладно… я и самъ сумѣю!..
— Увѣряю тебя, Николай Иванычъ, что я же знаю, какъ разбой. Насъ про разбой не учили, оправдывалась Глафира Семеновна. — Въ благородномъ пансіонѣ съ генеральскими дочерьми я обучалась, такъ зачѣмъ намъ знать о разбоѣ!
— Довольно! Молчи! Это, братъ, разбой! Это, братъ, въ карманъ залѣзать — вотъ что это. Компрене? Воля, что это… кричалъ Николай Ивановичъ и жестами показывалъ слугѣ, какъ залѣзаютъ въ карманъ. — Какъ воры по французски? обратился онъ къ женѣ.
— Ле волеръ…
— Ле волеръ такъ дѣлаютъ. Компрене? Ле волеръ.
Лакей недоумѣвалъ и пятился. Когда же слово “ле волеръ” закричалъ и Конуринъ и показалъ даже слугѣ кулакъ, то испуганный слуга выбѣжалъ изъ номера и черезъ минуту явился вновь, но уже съ управляющимъ гостинницей, съ французомъ съ сѣдой, козлиной наполеоновской бородкой и съ карандашемъ за ухомъ. Началось объясненіе съ управляющимъ, въ которомъ уже приняла участіе Глафира Семеновна. Конуринъ по прежнему показывалъ кулакъ и бормоталъ:
— Мы къ вамъ “вивъ ли Франсъ”, всей душой, а вы грабить? За это вотъ! Какое-же послѣ этого французское сочувствіе, коль вы будете грабить!
Управляющій слушалъ спокойно, онъ понялъ въ чемъ дѣло, когда ему тыкали пальцемъ въ счетъ, и наконецъ заговорилъ, начавъ оправдываться.
— Глаша! Что онъ говоритъ? спрашивалъ Николай Ивановичъ.
— Онъ говоритъ, что это оттого на комнаты прибавлена цѣна, что мы дежене и дине у нихъ не брали, то есть не завтракали и не обѣдали за табльдотомъ, а онъ предупреждалъ насъ.
— Какъ не обѣдали и не завтракали? Нарочно вчера остались дома завтракать, чтобы глотку имъ заткнуть. Врешь ты, мусье! Мы дежене вчера, всѣ труа дежене. Да переводи-же ему, Глаша!
— Я перевожу, а онъ говоритъ, что одинъ разъ завтракать мало.
— Ну, городъ! Совсѣмъ хотятъ взять въ кабалу! Въ вертепахъ обыгрываютъ, въ гостинницахъ насчитываютъ. Хоть-бы взять англійскій ресторанъ, гдѣ мы третьяго дня обѣдали… Ограбили. Нонъ, нонъ, прибавки за комнаты никакой… Рьянъ пуръ шамбръ… размахивалъ руками Николай Ивановичъ. — Мы кричимъ “вивъ ли Франсъ”, вы кричите “вивъ ли Руси”, а извольте видѣть какое безобразіе! Дузъ франкъ пуръ шамбръ и рьянъ!..
Глафира Семеновна старалась переводитъ. Управляющій смягчился и обѣщался по франку въ день сбросить за комнату. Николай Ивановичъ продолжалъ торговаться. Кончили на двухъ франкахъ, убавили франкъ за кипятокъ.