Где апельсины зреют

— Зачѣмъ послѣ завтра? Да вы и завтра, послѣ цвѣточнаго швырянія въ Монте-Карло можете съѣздить, успѣете, — сказалъ Капитонъ Васильевичъ. — Цвѣточное швыряніе начнется въ два часа дня. Ну, часъ вы смотрите на него, а въ четвертомъ часу и отправляйтесь на желѣзную дорогу. Поѣзда ходятъ чуть не каждый часъ. Еще разъ кланяюсь.

Разговаривая такимъ манеромъ, они очутились на бульварѣ. Капитонъ Васильевичъ пожалъ всѣмъ руки, какъ-то особенно томно повелъ глазами передъ Глафирой Семеновной и зашагалъ отъ нихъ.

— Ахъ, какой прекрасный человѣкъ! — сказала Глафира Семеновна, смотря ему въ слѣдъ. — Николай Иванычъ, не правда-ли?

— Да кто-жъ его знаетъ, душечка… Ничего… Такъ себѣ… А чтобы узнать прекрасный-ли онъ человѣкъ, такъ съ нимъ прежде всего нужно пудъ соли съѣсть.

— Ну, ужъ ты наскажешь… Ты всегда такъ… А отчего? Оттого, что ты ревнивецъ. Будто я не замѣтила, какимъ ты на него звѣремъ посмотрѣлъ послѣ того, когда онъ взялъ меня подъ руку и повелъ съ столу, гдѣ играютъ въ поѣзда.

— И не думалъ, и не воображалъ…

— Пожалуйста, пожалуйста… Я очень хорошо замѣтила. И все время на него косился, Когда онъ со мной у стола тихо разговаривалъ. Вотъ оттого-то онъ для тебя и не прекрасный человѣкъ.

— Да я ничего и не говорю. Чего ты пристала!

— А эти глупыя поговорки насчетъ соли! Безъ соли онъ прекрасный человѣкъ. И главное, человѣкъ аристократическаго общества. Вы смотрите, какое у него все знауомство! Князья, графы, генералы, посланники. Да и самъ онъ навѣрное при посольствѣ служитъ.

— Ну, будь по твоему, будь по твоему… махнулъ рукой Николай Ивановичъ.

— Нечего мнѣ рукой-то махать! Словно дурѣ… дескать, будь по твоему… Дура ты… какъ-бы-то ни было, но аристократъ. Вы посмотрите, какіе у него бакенбарды, какъ отъ него духами пахнетъ.

— Да просто землякъ. Чего тутъ разговаривать! По моему, онъ купецъ, нашъ братъ Исакій, или по коммиссіонерской части. Къ тому-же онъ и сказалъ давеча: “всякія у меня дѣла есть”. Что-нибудь маклеритъ, что-нибудь купитъ и перепродаетъ.

— И ничего это не обозначаетъ. Вѣдь нынче и аристократы въ торговыя дѣла полѣзли. А все-таки онъ аристократъ. Вы, Иванъ Кондратьичъ, что скажете? обратилась Глафира Семеновна съ мрачно шедшему около нихъ Конурину.

— Гвоздь ему въ затылокъ… послышался отвѣтъ.

— Господи! что за выраженія! Удержитесь хоть сколько нибудь. Вѣдь ни въ Ниццѣ, въ аристократическомъ мѣстѣ. Сами-же слышали давеча, что здѣсь множество русскихъ, а только они не признаются за русскихъ. Вдругъ кто услышитъ!

— И пущай. На свои деньги я сюда пріѣхалъ, а не на чужія. Конечно-же, гвоздь ему въ затылокъ.

— Да за что-же, помилуйте! Любезный человѣкъ, провозился съ нами часа три-четыре, все разсказалъ, объяснилъ…

— А зачѣмъ онъ меня въ эту треклятую игру втравилъ? Вѣдь у меня черезъ него около полутораста французскихъ четвертаковъ изъ-за голенища утекло, да самъ онъ восемнадцать четвертаковъ себѣ у меня выудилъ.

— Втравилъ! Да что вы маленькій, что-ли!

Конуринъ не отвѣчалъ. Они шли по роскошному скверу, поражающему своей разнообразной флорой. Огромныя дерева камелій были усѣяны цвѣтами, желтѣли померанцы и апельсины въ темно-зеленой листвѣ, высились пальмы и латаніи, топырили свои мясистыя листья — рога агавы, въ клумбахъ цвѣли фіалки, тюльпаны и распространяли благоуханіе самыхъ разнообразныхъ колеровъ гіацинты. — Ахъ, какъ хорошо здѣсь! Ахъ, какая прелесть! восхищалась Глафира Семеновна. — А вы, Иванъ Кондратьевичъ, ни на что это и не смотрите. Неужели васъ все это не удивляетъ, не радуетъ? Въ мартѣ мѣсяцѣ и вдругъ подъ открытымъ небомъ такіе цвѣты! обратилась она къ Конурину, чтобы разсѣять его мрачность.

— Да чего-жъ тутъ радоваться-то! Больше полутораста четвертаковъ истинника въ какой-нибудь часъ здѣсь ухнулъ, да дома прикащики въ лавкахъ, можетъ статься, на столько-же меня помазали. Торжествуютъ теперь, поди, тамъ, что хозяинъ-дуракъ дѣло бросилъ и по заграницамъ мотается, отвѣчалъ Конуринъ.

— Скажите, зачѣмъ вы поѣхали съ нами?

— А зачѣмъ вы сманили и подзудили? Конечно, дуракъ былъ.

Они вышли изъ сквера и очутились на набережной горной рѣки Пальона. Пальонъ быстро катилъ узкимъ потокомъ свои мутныя воды по широкому каменисто-песчаному ложу. Конуринъ заглянулъ черезъ перила и сказалъ:

— Ну, ужъ рѣка! Говорятъ, аристократическій, новомодный городъ, а на какой рѣкѣ стоитъ! Срамъ, не рѣка. Вѣдь это уже нашей Карповки и даже, можно сказать, на манеръ Лиговки. Тьфу!

— Чего же плюетесь? Ужъ кому какую рѣку Богъ далъ, отвѣчала Глафира Семеновна.

— А зачѣмъ же они ее тогда дорогой каменной набережной огородили? Нечего было и огораживать. Не стоитъ она этой набережной.

— Ну, ужъ, Иванъ Кондратьичъ, вамъ все сегодня въ черныхъ краскахъ кажется.

— Въ рыжихъ съ крапинками, матушка, даже, покажется, коли такъ я себя чувствую, что вотъ тѣло мое здѣсь, въ Ниццѣ, ну, а душа-то въ Петербургѣ, на Клинскомъ проспектѣ. Охъ, и вынесла же меня нелегкая сюда заграницу!

— Опять.

— Что опять! Я и не переставалъ. А что-то теперь моя жена, голубушка, дома дѣлаетъ! вздохнулъ Конуринъ и прибавилъ:- Поди теперь чай пьетъ.

— Да что она у васъ такъ ужъ больно часто чай пьетъ? Въ какое-бы время объ ней ни вспомнили — все чай да чай пьетъ.

— Такая ужъ до сего напитка охотница. Она много чаю пьетъ. Какъ скучно — сейчасъ и пьетъ, и пьетъ до того, пока, какъ говорится, паръ изъ-за голенища не пойдетъ. Да и то сказать, куда умнѣе до пара чай у себя дома пить, нежели чѣмъ попусту, зря, по заграницамъ мотаться, — прибавилъ Конуринъ и опять умолкъ.

XIV

Ступая шагъ за шагомъ, компанія продолжала путь. Показалось зданіе въ родѣ нашихъ русскихъ гостиныхъ дворовъ съ галлереею магазиновъ. Они вошли на галлерею и пошли мимо магазиновъ съ самыми разнообразными товарами по части дамскихъ модъ, разныхъ бездѣлушекъ, сувенировъ изъ лакированнаго дерева въ видѣ баульчиковъ, бюваровъ, портсигаровъ, портмонэ съ надписями “Nice”. Все это чередовалось съ кондитерскими, въ окнахъ которыхъ въ красивыхъ плетеныхъ корзиночкахъ были выставлены засахаренные фрукты, которыми такъ славится Ницца. На всѣхъ товарахъ красовались цифры цѣнъ. У Глафиры Семеновны и глаза разбѣжались.

— Боже, какъ все это дешево! — восклицала она. — Смотри, Николай Ивановичъ, прелестный баульчикъ изъ пальмоваго дерева и всего только три франка. А портмонэ, портмонэ… По полтора франка… Вѣдь это просто даромъ. Непремѣнно надо купить.

— Да на что тебѣ, душечка? Вѣдь ужъ ты въ Парижѣ много всякой дряни накупила, — отвѣчалъ тотъ.

— То въ Парижѣ, а это здѣсь. На что! Странный вопросъ… На память… Я хочу изъ каждаго города что-нибудь на память себѣ купить. Наконецъ, подарить кому-нибудь изъ родни или знакомыхъ. А то придутъ къ намъ въ Петербургѣ люди и нечѣмъ похвастать. Смотри, какой бюваръ изъ дерева и всего только пять франковъ. Вотъ, купи себѣ.

— Да на кой онъ мнѣ шутъ?

— Ну, все равно, я тебѣ куплю. Вѣдь у меня деньги выигрышныя, даромъ достались. И засахаренныхъ фруктовъ надо пару корзиночекъ купить.

— Тоже на память?

— Пожалуйста не острите! — вскинулась на мужа Глафира Семеновна. — Вы знаете, что я этого не терплю. Я не дура, чтобы не понимать, что засахаренные фрукты на память не покупаютъ, но я все-таки хочу корзинку привезти домой, чтобы показать, какъ здѣсь засахариваютъ. Вѣдь цѣлый ананасъ засахаренъ, цѣлый апельсинъ, лимонъ.

И она стала заходить въ магазины покупать всякую ненужную дрянь.

— Больше тридцати двухъ рублей на наши деньги на сваяхъ выиграла, такъ смѣло могу половину истратить, — бормотала она.

— Да вѣдь въ Монте-Карло поѣдешь въ рулетку играть, такъ поберегла-бы деньги-то, — сказалъ Николай Ивановичъ.

— А въ Монте-Карло я еще выиграю. Я ужъ вижу, что моя счастливая звѣзда пришла.

— Не хвались ѣдучи на рать…

— Нѣтъ, нѣтъ, я ужъ знаю свою натуру. Мнѣ ужъ повезетъ, такъ повезетъ. Помнишь, на святкахъ въ Петербургѣ? На второй день Рождества у Парфена Михайлыча на вечеринкѣ я четырнадцать рублей въ стуколку выиграла и всѣ святки выигрывала. И въ Монте-Карло ежели выиграю — половину выигрыша на покупки, такъ ты и знай. А то вдругъ восемьдесятъ франковъ выиграть и жаться!