Хосе Ризаль

Из Булакана, Пампанги, Кавите и других провинций многие филиппинцы пришли в последний раз взглянуть на осужденных. Воспитанный в религиозных суевериях, народ видел в «своих падре» не только «святых мучеников», но и борцов против эксплуатации монашескими орденами, против всех несправедливостей национального угнетения.

В семь часов утра барабанная дробь возвестила, что печальное шествие тронулось. Среди сорокатысячной толпы, собравшейся вблизи эшафота, воцарилось гробовое молчание.

Впереди вели несчастного лжесвидетеля Сальдуа. Он был до последней минуты уверен, что его помилуют, и шел улыбаясь. За ним в сопровождении монахов шли осужденные священники. Они были в рясах: архиепископ отказался — в пику монахам — лишить их сана, несмотря на осуждение. Бургос плакал; лишившийся рассудка в момент объявления приговора, Замора глядел безумным, ничего непонимающим взором. Бодрый восьмидесятипятилетний старик Гомес держался покойно. Последним был удавлен патер Бургос. Перед смертью Бургос еще раз в слезах крикнул, что он умирает невинным. Это вызвало движение в многочисленной толпе безмолствовавшего народа. Среди испанцев возникла паника. Боясь гнева толпы, они бросились бежать. В этот момент на площади появился впереди блестящей свиты генерал-губернатор Изкиэрдо. Толпа стала медленно расходиться. Все было окончено.

Негодование народа и живые симпатии к казненным еще не могли вылиться в активный протест. Но трагически погибшие священники остались символом народного негодования. Их имена, как увидим, станут знаменем и паролем будущей национально-освободительной революции 1896 года.

Двадцать лет спустя Хосе Ризаль посвятил памяти казненных свой второй роман «Эль Филибустерисмо». В посвящении он писал:

«Памяти священников Дона Мариано Гомес (85 лет), дона Хосе Бургос (30 лет) и дона Хасинто Замора (35 лет), казненных на Багумбаянском поле 28 февраля 1872 года.

Церковь, отказавшись лишить вас сана, заставила сомневаться в возведенном на вас преступлении; правительство, окружив ваш процесс тайной и мраком, заставило верить, что в роковой момент была допущена какая-то ошибка, и все филиппинцы, чтя ваши имена и называя вас мучениками, не признали вас виновниками. Хотя ваше участие в Кавитском восстании недостаточно доказано, хотя вы могли быть или не быть патриотами, лелеять или не лелеять чувства справедливости и свободы, я имею право посвятить свою работу вам, как жертвам того же зла, с которым я борюсь…»

У отцов-иезуитов

Случаю было угодно, чтобы юный Хосе, попав в Манилу, оказался в семье одного из казненных патеров — молодого и популярного Бургоса.

Старшего брата Хосе — Пасьяно Ризаля уже раньше отправили учиться в Манилу, в коллегию Сан-Хосе. Воспитателем в ней был казненный впоследствии Бургос, очень полюбивший Пасьяно. Брат Ризаля жил в семье воспитателя, близко сошелся с ним и его родными. Он был уже отнесен властями к числу филиппинских патриотов и даже не был допущен к выпускным экзаменам. Таким образом, Хосе сразу вошел в среду, проникнутую горечью недавней утраты и ненавистью к монахам — виновникам гибели Бургоса. Впечатления от рассказов о жестокой расправе и преследованиях по отношению ко всем либеральным элементам в Маниле упали на почву, подготовленную семейным несчастьем. Приезд Ризаля в Манилу задержался из-за ареста матери и заключения ее в сантакрусскую тюрьму.

В Маниле впечатлительного ребенка преследуют те же картины жестокости колониальных властей. Они затмевают блеск столицы с пышными религиозными процессиями, затейливыми праздниками и иллюминациями, которые устраивают в своих дворцах откупщики-метисы, разбогатевшие на подрядах и новых налогах.

Картины эти, изображенные с художественным реализмом, составляют наиболее яркие страницы романов Хосе Ризаля.

Одно из первых впечатлений Ризаля в столице — измученные принудительной работой арестанты-туземцы, одетые в лохмотья, с ногами, израненными кандалами, дробящие камни для новой мостовой и умирающие тут же, в пыли, под лучами палящего солнца, а рядом равнодушная толпа привыкших к такому зрелищу городских обывателей. «Это трогало лишь его, одиннадцатилетнего мальчика, только-что приехавшего из деревни, ему это снилось потом ночью «тяжелым кошмаром», — пишет Ризаль в романе «Не касайся меня».

У юноши зреет протест против несправедливости и равнодушия окружающей среды, но он еще далек от сознания необходимости бороться за национальное освобождение.

Даже у взрослых филиппинских буржуазных патриотов того времени жестокости колониального режима еще не выковали воли к борьбе с испанским господством. Улучшений в жизни колонии, ограничения роли монахов филиппинская буржуазия ждала в виде реформ от испанской короны. Надежды на уравнение в правах испанских и филиппинских подданных королевы путем либеральных реформ и указов были еще очень сильны даже у наиболее культурной части населения страны.

Хотя Ризаль блестяще выдержал вступительные экзамены, ему едва не отказали в приеме в школу — занятия в «Атенеуме» уже начались, а он к тому же казался таким маленьким и тщедушным. Но вот все улажено, и Хосе с увлечением окунулся в школьную жизнь. Как интересно нарядиться в белый «американский» костюм с галстуком и в первый раз отправиться в столичную школу!

Иезуитская коллегия в Маниле, носившая громкое название «Муниципального Атенеума», считалась в то время лучшим учебным заведением Филиппин.

Активные участники захвата и покорения Филиппин, отцы-иезуиты утратили к этому времени свое былое могущество и должны были завоевывать влияние заново. Еще в 1767 году, одновременно с изгнанием иезуитского ордена из Испании, иезуиты были изгнаны и с Филиппин. Колониальные власти получили распоряжение конфисковать все земли и имущество иезуитского ордена на островах и насильно выслать иезуитов с архипелага. В случае сопротивления, приказано было поступать с ними как с мятежниками.

Говорят, что вследствие попустительства властей иезуитам все же удалось вывезти свои сокровища. Но стоимость конфискованной недвижимости превысила 3,3 миллиона песо, сумму по тому времени — огромную.

Королевским указом 1852 года иезуиты были вновь допущены на Филиппины, но вернуть былое величие им уже не удалось. Их бывшие приходы захватили другие монашеские ордена. Громадные поместья, взятые в казну, разделили между собой испанские помещики и монахи. Монашеские ордена, всегда соперничавшие между собой, очень неодобрительно смотрели на возвращение иезуитов и вовсе не склонны были уступать им свою долю в грабеже филиппинского населения.

Восстановление иезуитского ордена в Европе в XIX веке было продиктовано стремлением католической церкви и колеблющихся королевских тронов использовать это испытанное орудие реакции. Открывая иезуитам доступ в колонии, королевская власть Испании рассчитывала использовать их для идеологической обработки филиппинского населения, для внедрения в мозги юношества чувства лояльности к «родине» — Испании и к «святой католической церкви».

Иезуитам было запрещено владеть приходами и землями на всем архипелаге, кроме крупного южного острова Минданоо, сравнительно недавно окончательно покоренного Испанией; зато им было поручено школьное дело.

Иезуиты с громадным искусством пытались использовать эту работу для распространения своего влияния на филиппинскую буржуазно-помещичью интеллигенцию. Очень характерна в этом отношении была постановка учебного дела в манильском «Атенеуме». В поисках популярности среди зажиточных слоев отцы-иезуиты обратились к некоторым передовым для Филиппин и мало практиковавшимся там педагогическим методам. Они демонстративно старались не делать различий между мальчиками, к какой бы национальности те ни принадлежали. Против всякого обыкновения, предпочтение отдавалось не испанскому происхождению ученика, а его развитию и знаниям. Этими, более тонкими, методами иезуитам удавалось искуснее подавлять растущие национальные идеи и недовольство испанским господством.