Скопин-Шуйский

— Едем, — произнес он, обращаясь к Калузину.

На Красной площади толпился народ, но трупа царя уже там не было. На вопрос Калузина кто-то ответил, что труп царя еще вчера сволокли на рынок. Скопин круто повернул коня и через несколько минут был уже на площади рынка. Площадь была почти пуста. Лишь к одному месту подходили с громкими, неприличными шутками редкие группы.

Князь бросил коня и пеший пробрался к этому месту. То, что увидел он, поразило его ужасом и отчаяньем. В углу площади, на голой земле лежал обезображенный, изуродованный, обнаженный труп человека. На его груди была брошена безобразная маска, в изуродованную правую руку вложена дуда…

Князь узнал того, кто за три дня до этого мечтал водрузить святой крест на оскверненной Софии и величал себя кесарем непобедимым…

В толпе его узнали, и на минуту смолкли неприличные шутки у тела вчерашнего владыки. Лицо Димитрия, покрытое кровью, потемнело, губы распухли, но глаза, чудесные глубокие глаза, теперь остекленевшие, с загадочным выражением несказанной тайны, были широко открыты.

Несколько мгновений, с непокрытой головой, среди наступившей тишины, смотрел молодой Скопин на этого непобедимого кесаря, столь поруганного, столь бессильного теперь. Круто повернувшись, он сурово сказал:

— Берегите тело, сейчас его возьмут хоронить.

Он сел на коня.

— Суета сует, — шептали его побледневшие губы. — Он убит! Я узнал его! Какое горе предвещают слова незнакомца у заставы!

И вдруг, словно отвечая на его мысли, грянул тяжелый колокол Успенского собора, отозвался ему где-то другой колокол, и вся Москва наполнилась звоном.

«Что случилось?» — подумал Михаил Васильевич и погнал своего коня.

Через несколько минут встречные, спрошенные им, объявили, что бояре посадили на престол кнлзя Василия Ивановича и теперь целуют ему крест в Успенском соборе.

Скопин пошатнулся в седле.

— Поздно, — глухо произнес он и, преклонясь на гриву коня, понесся дальше туда, где красный звон соборных колоколов возвещал народу московскому и всему народу русскому, что новый царь воцарился на Руси, и вторила этому звону многозвонная Москва.

Когда Скопин поднял голову, Калузин с удивленьем увидел, что глаза князя полны слез. Ваня не помнил, чтобы Михаил Васильевич даже в детстве плакал. Но эти слезы мгновенно высохли.

— Поздно! — громко крикнул Михаил Васильевич, и его измученный конь, весь в пене, с окровавленными ноздрями, рванулся вперед.

Как-то вяло, бездушно гудели московские колокола. Под этот неуверенный звон выходил из Успенского собора новоизбранный царь Василий Иванович. Лицо царя выражало явную растерянность. Он словно робел перед сопровождавшей его свитой. Знатнейшие бояре, как Мстиславские, Романовы, Воротынские, почтительно шли за ним, в их лицах виднелась покорность судьбе, покорность царю, избранному ими же. После крестного целования в соборе этот царь стал для них истинным царем. Но сам князь Василий, по-видимому, никак не мог освоиться со своим новым высоким званием. Его блуждающий, рассеянный взгляд, казалось, искал среди окружающих истинного владыку. В продолжение четырех царствований Василий Иванович привык раболепствовать, это въелось в его плоть и кровь, и теперь, став сам господином, он заметно чувствовал себя неловко.

Он вышел на крыльцо. Робкие крики раздались, приветствуя его. Это челядь бояр, возведших князя на престол. Толпы народа молчали и, по-видимому, только из любопытства смотрели на царя, выбранного помимо их.

— Боярский ставленник, — говорили в толпе, — нам-то что до него!

Бледный, растерянный, остановился на паперти Успенского собора новый царь. Нерадостно гудели колокола, народ молчал… Важные, сосредоточенные, стояли за царем его ближние бояре.

Вдруг на лице царя изобразилась тревога. Он увидел всадника в серебряном шлеме, на белом аргамаке. И в этом светозарном юноше он узнал обманутого им племянника Михаила.

Новый царь видел, как юный князь дал волю своему коню, толпа почтительно сторонилась. Сердце царя замерло. Неужели его племянник, умышленно удаленный им в кровавую ночь, тут же потребует от него ответа и обратится к народу? Царь знал, что он нелюбим народом, знал он также, что покойный царь был любим им. Скопин-Шуйский своей щедростью, доступностью, тем неуловимым, что вносит в людские отношения простоту, сердечность, заставляя забывать о разности положений, сделал то, что стал любимцем москвитян.

Скопин спрыгнул с коня у ступеней собора и, быстро взбежав на них, преклонил пред царем колени.

Недоверчиво и испуганно отступил царь.

Как бы не замечая этого, Скопин снял свой шлем и, стоя на коленях, громко произнес:

— Бью челом великому царю и государю всея Руси.

И с этими словами он низко склонил голову. Несколько мгновений царь стоял как бы в раздумье и вдруг порывисто двинулся к Скопину, поднял его с колен и крепко обнял.

В ту же минуту площадь огласилась восторженными криками:

— Да здравствует великий государь Василий Иванович! Да здравствует Михаил Васильевич!

И словно звончее и радостнее загудели успенские колокола, а за ними и остальные!..

VI

Разломанные двери, опрокинутые троны, выбитые окна. Сбиты в кучи окровавленные роскошные ковры. Драгоценная персидская голубая ткань жалкими лохмотьями свисает со стен. Не слышно веселой музыки, не видно в дворцовых покоях блистающих одеждами веселых рыцарей и пани. Унынье и ужас вселились в пышные покои «безвременного царя».

На женской половине, в покоях недавней великой царицы тоже запустенье. Даже сломана ее постель и сбиты в безобразную кучу пуховики и шелковые одеяла, разбито драгоценное распятье слоновой кости, благословенье святейшего отца. В этих покоях испуганно жмутся друг к другу женщины, с часу на час, с минуты на минуту ожидающие смерти или поруганья. Словно само небо обрушилось на их головы.

И среди этих женщин всех спокойнее, всех сдержаннее и всех несчастнее царица московская, Марина Юрьевна.

Прекрасное лицо ее, бледное и похудевшее, словно застыло в выражении царственного величия и несказанной царственной скорби. Сама царица и окружающие ее женщины, еще три дня тому назад блиставшие не виданными на Руси роскошными нарядами, были одеты теперь грубо и убого. Сердобольные русские сенные девушки дали им свои сарафаны, шитые из грубой посконы, с незатейливыми вышивками.

Царица оставалась в своем голубом утреннем капоте, в котором она успела спастись в то незабвенное кровавое утро, когда одним ударом были разрушены и ее мечты о славе и счастье и едва установившийся покой Руси. В этом дворце, напоминавшем недавнее величие, царица жила, как пленница.

Ее гофмейстерина, спасшая ей жизнь, благодаря своей находчивости, а также и толстоте, панна Казановская, разливалась в жалобах на судьбу.

Панна Оссовецкая, молодая красавица, едва полгода повенчанная, хранила глубокое молчание, сухими глазами глядя на распятие, которое Казановская, сняв с шеи, повесила в углу комнаты. Ее муж состоял в свите царицы, а она не знала об его судьбе. Она считала его погибшим и молилась за его душу.

Не было вокруг царицы ни одной женщины, которая не считала бы погибшим или не знала наверное про печальную судьбу брата, отца или жениха. Их скорбь была молчалива. Все они понимали, что их скорбь ничто перед горем царицы, потерявшей мужа и престол. Одна панна Казановская, не умолкая, громко причитала, перечисляя поименно всех павших близких…

Недавняя царица жила в тюрьме. У дверей ее покоев стояли стрельцы. Под ее окнами ходили стрельцы. Кто она, вчерашняя повелительница? Вдова обманщика, самозванца, беглого монаха, соучастница его, этого Гришки Отрепьева! Сердце Марины нестерпимо ныло, но страха не было в ней. Что стоила для нее жизнь после такого страшного падения с неизмеримой высоты!

Марина тихо обвела глазами окружающих. Панны Бал и Любомирская, забившись в самый темный угол комнаты, обнявшись, молча плакали. Комаровская, стоя у окна, прижав крепко к груди руки, казалось, молилась. Ей было всего семнадцать лет, она лишь несколько месяцев как вышла замуж.