Скопин-Шуйский

Царь Василий радостно встретил Ляпунова и Истому. Князь Скопин отнесся к ним ласково, сразу оценил военные таланты Прокопия Петровича, его убеждения и искренность, и мужество Истомы. Они стали близкими к нему людьми.

Невольное чувство благоговения и преданности испытывали они по мере того, как узнавали князя Михаила. Неукротимый, привыкший повелевать и быть первым, Ляпунов странно робел перед юношей с серыми властными глазами, таким ласковым и царственно приветливым в минуты покоя и таким жестоким и грозным в минуты гнева.

Навсегда врезалось в душу Ляпунова, когда юный князь пристыдил Мстиславского за поражение при Троицком и в присутствии царя, без его разрешения, взял на себя командование всеми силами и поклялся, что не пощадит никого, кто посмеет помешать ему, даже и царского брата.

Царь оробел, его брат Димитрий в бессильной злобе грыз пальцы, и Ляпунов, не удержав своего восторга, громко крикнул:

— Да здравствует князь Михаил Васильевич!

«Вот кто истинный царь», — думал он, возвращаясь тогда темной ночью домой. Его тревожная душа, его сердце, ищущее правды и славы родины, успокаивались. Его вера в князя Скопина была несокрушима, и сам царский гетман казался ему таким маленьким, незначительным рядом с Михаилом Васильевичем.

II

Красный звон несся над Москвою, гудели все колокола, толпы народа стремились к Калужским воротам. Всю ночь молилась Москва. И только побледнело небо и начали угасать звезды, потянулся к Калужским воротам крестный ход. Впереди несли покров, лежавший на мощах царевича Димитрия. За ним ехал царь на боевом коне.

С замиранием сердца прислушивалась Марья Ефимовна к этому звону, к отдаленному гулу. Анастасия Васильевна, прижав к груди руки, сдвинув темные брови, бледная и неподвижная, глядела в окно светелки, из которого ясно была видна часть Москвы-реки и темные массы, переправлявшиеся через нее. Это наступал великий гетман… На коленях в углу перед образом Спаса стояла Агашка. Ее огромные темные глаза светились каким-то глубоким внутренним светом, и все ее смешное сморщенное личико светилось верой и вдохновением и было почти прекрасно этим непривычным для нее выражением.

— Матушка, матушка, — дрогнувшим голосом произнесла Головина, протягивая руки. — Ты слышишь?

И в ту же минуту, несмотря на зимний ноябрьский холод, она распахнула окно светлицы. Вместе со струей холодного воздуха и с колокольным звоном в комнату ворвался словно отдаленный стон или призыв.

Несколько мгновений они молча прислушивались.

— Я знаю это, — глухо, с тоской произнесла Марья Ефимовна, — это поют трубы, они зовут в поход, в бой, на кровь и смерть!.. О Боже милостивый! Боже праведный! Сохрани и спаси его и нас и весь народ твой!..

Она тяжело зарыдала и упала ниц перед образами.

Восходит солнце… Странный кровавый туман окружает его, и как будто завесой спускается с неба ниже и ниже… Дрогнула земля, еще-еще, словно рев пронесся в воздухе. Это грянули пушки…

— Радуйся, радуйся боярышня, — прозвучал над головою Головиной чей-то нежный, торжественный, словно раньше не слыханный ею голос. Она обернулась. Это вся радостная, сияющая говорила Агашка. Она закрыла окно и, обняв ноги боярышни, тихо и радостно шептала: — Радуйся, девушка, радуйся, родная, не плачь, боярышня. Бог решил победу, Бог благословил Мишу, архистратига своего.

И непонятное успокоение проникло в сердце Анастасии Васильевны. Гром пушек то затихал, то разгорался снова, стены Кремля дрожали…

С отборными войсками, с казаками Заруцкого и «черной хоругвью» князя Вышанского великий гетман неосторожно, на глазах Скопина перешел Москву-реку и широким фронтом, охватывая главные царские силы, ударил на Гонную.

Гетман шел как безумный. Двадцать пушек встретили его калеными ядрами.

Словно по мановению волшебной палочки, от главного полка Скопина отделились отряды навстречу боковым отрядам гетмана, снова грянули пушки и в тылу у него, словно из-под земли, выросли войска Истомы и Ляпунова.

В кровавом тумане морозного дня он за двести шагов видел мерцающие доспехи Скопина, его горящий шлем и белого коня. И всюду, где появлялся этот ужасный призрак, слышались восторженные крики победы со стороны москвитян и крики ужаса и смерти в его полчищах.

Первый раз гетман растерялся. Что могла значить его безумная отвага? Что значили казаки Заруцкого, бледные, со сжатыми губами, молча погибавшие на его глазах? Опрокинутый в реку, отрезанный от другого берега Истомой и Ляпуновым, пораженный с флангов, покинутый своими боковыми отрядами, обращенными в бегство, он погибал. Он погибал как раненый лев. Чтобы довершить удар, Скопин послал юного Ивана Шуйского перейти реку и, не наступая вперед, закрыть собой Болотникову единственный путь отступления на укрепленное село Коломенское, где ждали Болотникова его свежие войска.

Но Иван был слишком молод и горяч. Он не мог стоять на месте и, не соразмеряя сил, ринулся сам на великого гетмана. Раненый лев сделал прыжок, смял его и открыл себе дорогу на Коломенское.

В беспорядке понеслись за ним его разбитые полчища… Он спас себя, спас остатки войска и думал, соединясь со свежими тыльными отрядами, разбить своего истомленного дорогостоящей победой врага.

Но Скопин был страшен. На бледном лице нестерпимым блеском горели огромные серые глаза, тонкие ноздри его раздувались, сжатые губы выражали жестокость.

— Преследовать без пощады! — сказал он, и в этот ужасный день полчища Болотникова гибли и таяли.

— Вперед, — говорил Скопин, — все вперед! Одним ударом мы кончим с ним. Останавливаться нельзя! Вперед! Вперед!

Едва истощенный гетман добежал до села Коломенского, как вдали уже показались царские отряды…

— Победа! Победа! — пронеслось по Москве.

Уже радостно и уверенно звонили московские колокола. Толпы народа наполняли улицы с восторженными криками в честь Михаила Васильевича. Злобный и нахмуренный ехал рядом с царем князь Димитрий, его брат.

— Шубник, шубник! — слышались в толпе возгласы, и безумные крики: — Да здравствует князь Михаил! — заглушали эти возгласы.

— Слышишь, слышишь? — шептал Димитрий. — Это наследник твой!

— Молчи, — сурово прервал его царь, — он спаситель наш. — И сильно задумчивый, но светлый и радостный вернулся царь во дворец.

— Матушка, победа! — радостно крикнула Головина, со счастливыми слезами бросаясь к Марье Ефимовне.

— Бог, Бог! Победа! — вторила Агашка, опять с бессмысленным выражением лица прыгая по комнате и хлопая в ладоши.

III

В убогой лачуге отца Патрикея, бесприходного попа, в самом глухом уголке Калуги, несмотря на позднюю ночь, светился огонек. Сам хозяин, маленький, худенький старичок в подряснике, нетерпеливо вприпрыжку бегал взад и вперед по тесной комнате и то выбегал в сенцы, то в заднюю каморку, к чему-то чутко прислушиваясь.

У отца Патрикея были большие, ясные глаза с красными белками и толстый сизый нос на маленьком сморщенном личике, жидкие сивые волосы его были смазаны маслом и заплетены в две убогие косички. Жил и питался отец Патрикей как птица небесная: то пристроится к славословию, подтянет козлиным голоском, глядь — и деньги в кармане, то образ перед покойником донесет до кладбища, то требу за кого-нибудь совершит, а то и челобитную напишет.

Так и коротал он свою старую одинокую жизнь. Детей у него никогда не было, а жена давно померла. И всегда всем доволен был отец Патрикей, и никогда у него не переводилось дома зелено вино, хотя часто не хватало хлеба.

И теперь, припрыгивая, очевидно, в сильном волнении, он не забывал прикладываться к жбанчику, после чего вздыхал, крестил рот и шептал: «Не то грех, что в уста, а что из уст, так-то!»

В последнее время отец Патрикей катался как сыр в масле. Ни в чем не было у него недостатка, а все потому, что добр.

Отец Патрикей самодовольно поглаживал свою тощую бороденку. Кругом Калуги ужас и разорение, масса женщин с детьми бежали в город из сожженных шайками Болотникова деревень, спасаясь от смерти и бесчестья.