Страница 20 из 47
— Ну, с Воротынским-то беда не велика, справимся, — пренебрежительно промолвил князь. — А вот что невдомек мне, почему это пан Свежинский пишет, что самого страшного пока ему удалось на Москве удержать, да боится, что ненадолго.
— Кого это? — спросил Темрюков.
— Да князя Михаила Васильевича Скопина-Шуйского, племянника царского… Пишет, что он Москву и царя спас… Диво, ей-богу! Знаю хорошо Михаила Васильевича. Умен, это точно, должно, и храбр, Шуйские, хоть и воры есть между ними, а все же за себя постоят. Храбрости знаменитой… Да еще молод он, тебя, пожалуй, моложе будет, нам ли бояться его?
— Пан Свежинский даром не напишет, — угрюмо ответил Темрюков, — всякого человека этот бес (не к ночи будь помянут) словно насквозь видит.
Шаховской задумался, задумался и Темрюков, мрачно и сосредоточенно продолжая пить чару за чарой и все не пьянея.
— Как здоровье боярыни Федосьи Тимофеевны? — прервал князь молчанье.
Густая краска залила лицо молодого человека.
— Здорова, — тихо ответил он.
— А боярышня? — продолжал князь. Темрюков с отчаяньем махнул рукой.
— Что, не сдается? — полунасмешливо, полуучастливо спросил князь.
— Хуже разбойника считает, видеть не хочет, слышать не может, — прерывающимся голосом заговорил Темрюков. — Мать Иудой, Иродом, Каином величает меня. — Темрюков схватился за голову. — Не отдам ее Сеньке, не отдам, — сквозь стиснутые зубы с отчаянием и бешенством произнес он.
Темрюков после казни отца воспитывался в семье Ощеры вместе с Семеном и сироткой Ксенией Ахметовой. Его жуткие подвиги внушали Ксении страх, и кипевшая в нем любовь к девушке не встречала сочувствия. Но он не терял надежды добиться его.
IV
Молнии сверкали все чаще и чаще. Все ближе слышались раскаты грома. Ветер крепчал. Все живое притаилось в степи по своим норам и гнездам.
В верстах пятнадцати от Путивля шажком подвигался к городу по степи небольшой отряд, человек в пятьдесят. Стук копыт заглушался высокой и мягкой травой. Только удары грома да шум травы под налетавшим ветром нарушали глубокую тишину степи.
Впереди отряда ехал всадник, очевидно начальник, судя по тому, что остальные почтительно сдерживали своих коней, чтобы сохранять известное расстояние между ним и собою. Въехав на довольно высокий холмик, передний остановился. Тотчас же остановились и другие. Несколько минут он стоял неподвижно, напряженно всматриваясь в даль, потом повернулся и отрывисто приказал:
— С коней!
В одно мгновение отряд спешился. Едва первый успел вынуть ногу из стремени, как к нему подскочили двое и почтительно сняли его с лошади.
— Пану гетману разбить шатер? — послышался из темноты чей-то хриплый бас.
— Не надо, — ответил тот, кого называли гетманом. — Запалите костры, чай, поесть хотите, да и веселее будет.
Человек двадцать мгновенно рассыпались по степи и Бог весть откуда натащили сухого мелкого кустарника.
Скоро запылали костры. Для гетмана разложили костер поодаль, накидали около ковры и шитые подушки. Гетман сбросил с плеча леопардову шкуру, что было в моде носить среди польских рыцарей, отстегнул саблю, вынул из-за пояса два пистолета и опустился на ковры. Сопровождавшие его люди разместились у соседних костров, пустив на волю своих нерасседланных коней.
Все люди были хорошо и даже нарядно вооружены и одеты в богатые польские костюмы, хотя, судя по их говору, все они были русские. Гетман вытянулся во весь рост, снял легкий шлем и лег на спину, положив руки под голову. Один из отряда тихо накрыл его ноги леопардовой шкурой.
— Товарищи, — громко крикнул гетман, — пойте, пейте, веселитесь, вы не мешаете мне!
Люди сразу оживились, загалдели, послышался смех, а гетман погрузился в задумчивость, устремив глаза на темное грозовое небо. Яркий свет костра падал на его суровое, молодое лицо. Не надо было особенной наблюдательности, чтобы увидеть на этом лице следы долгих страданий и жизненных невзгод. Этот человек был давно ожидаем в Путивле, гетман всех войск царя Димитрия Ивановича, Иван Исаевич Болотников. После долгой, исполненной опасностей, приключений и страданий жизни на чужбине он снова возвращался на родину, в те места, где протекло его невеселое детство, но все же дорогое по воспоминаниям о ласках матери и ее слезах над ним, по этим воспоминаниям чего-то столь чистого и светлого в человеческой жизни, что не повторяется и не забывается. Сладкая грусть сжимала его сердце, незнакомое чувство подступающих радостных слез смягчило его суровую, закаленную в бурях и бедах душу. Ему хотелось крепко прижаться грудью к родной земле и целовать ее, забыв все обиды, перенесенные на ней.
«Жива ли мать?» — думал гетман, вдыхая полной грудью родной воздух.
С неудержимой силой нахлынули на него воспоминания. Он родился холопом родовитого князя Андрея Андреевича Телятевского. Перед лицом этих вольных- просторных степей мальчик рано сознал свое положение. Князь был добрым господином и справедливым, но он слишком был богат и знатен, чтобы интересоваться судьбою своих холопов. Болотников живо вспомнил, сколько незаслуженных ударов получил он от княжеского приказчика Авдея, что заправлял всеми северскими вотчинами князя. Этот Авдей мрачной тучей повис над детством Болотникова и над жизнью всех холопов знатного боярина. Время, когда князь приезжал в северскую вотчину, было праздником для крепостных.
В один из своих приездов князь обратил внимание на бойкого, красивого мальчика Ваньку, как его звали, не испугавшегося при встрече с ним. Он взял мальчика в хоромы. Но вскоре, неожиданно вызванный в Москву царем Федором Иванычем, второпях забыл о мальчике. Дорого заплатил бедный Ванька за минутную ласку князя, Авдей не простил ему этого.
Вспоминая это время своей жизни, гетман грозно нахмурил брови. Жив ли Авдей?
Мальчик сбежал, оставив одинокую мать, в те степи, которые издавна пленяли и пугали его воображение. Он попал в шайку таких же беглых. Ему было в то время четырнадцать лет.
Целый год рыскал он по степям, деля с товарищами все опасности. В стычках с татарами, в нападениях на неосторожных купцов год промелькнул незаметно. Но мальчика манило дальше. Ему хотелось пробраться в ту зачарованную страну воинов, непобедимую, неприступную, грозу ляхов и неверных, в тот сказочный мир, что звался Запорожьем. Но по пути он с товарищем попал в плен к татарам. Измученных, израненных, их привязали на арканах к лошадям и полумертвых привезли в Крым. Из одного рабства они попали в другое, где их считали хуже псов, где с ними не разговаривали, не приказывали, а ударами длинных бичей гнали, как упрямую скотину, на работу.
Четыре года тянулась эта страшная жизнь.
В одну прекрасную ночь он зарезал своего надсмотрщика и бежал. Опять бродячая бесприютная жизнь, встреча с разбойничьей шайкой, состоявшей из греков, казаков, армян и даже поляков над начальством казака Бубны. Испытав на суше неудачи, эта шайка принялась за пиратство. Иваша присоединился к ней. В продолжение двух лет шайка, постепенно возраставшая, обратилась в целую флотилию и наводила ужас на турецкие берега.
Иваша скоро стал первым после Бубны, а когда того сразила неприятельская пуля, был единогласно выбран атаманом. Но среди этих успехов и разбойничьих подвигов он все мечтал о своей родине. Через два года он был сильно богат, и его неудержимо потянуло на родину.
Судьба изменила молодому атаману. В неожиданном сражении с турецким военным флотом, высланным султаном для усмирения дерзких пиратов, Болотников потерял и свою флотилию, и своих неустрашимых товарищей, и ценой крови добытые сокровища. Сам он с несколькими товарищами попал в плен. Казалось, его преследовало вечное рабство. От турецкой неволи его освободил один славянин, который оказался патером Бенедиктом. Он дал ему письмо в Самбор на имя патера Свежинского, и Болотников, вольный как птица и счастливый, полетел в Польшу, чтобы оттуда вернуться на желанную родину, на борьбу за права сына Иоанна, едваине погубленного боярством, так ненавидимым Грозным Иваном.