Страница 24 из 76
А через некоторое время в адрес Мацнева пришла телеграмма. Председатель президиума Народной Рады города Закопане Здислав Лютросинский сообщал, что 29 января 1959 года на торжественной сессии городского народного Совета Мацневу присвоено звание почетного гражданина города Закопане.
...В настоящее время Владимир Семенович Мацнев, первый комендант освобожденного от гитлеровских оккупантов польского города Закопане, живет в Киеве. За ратный подвиг он награжден орденами Красного Знамени, Отечественной войны I степени, боевыми орденами и медалями Польши и Чехословакии.
Прошло более 40 лет, но память постоянно возвращает его в те суровые военные годы, к друзьям и побратимам по борьбе.
Владимир ЛИСТОВ
ВИШНЕВАЯ ШАЛЬ
Хасан Эрушетов бережно завернул ружье в мешковину, отнес в угол пещеры и набросил сверху тулуп. В горах становилось сыро. Солнце скрылось за дальней грядой, но еще подсвечивало край неба и пронизывало прозрачный воздух рассеянным светом.
Эрушетов уселся на овечью шкуру на краю горной террасы, поджав под себя ноги. Перед ним лежала голая и пустынная земля. Кругом возвышались лишь мрачные скалы, и почва в долине вобрала в себя осколки этих скал. И только ниже за грядой огромных валунов и кратеров, напоминающих лунные, начинались альпийские луга.
Хасан был одет в короткую куртку и суконные брюки, заправленные в мягкие сапоги-ичиги, плотно облегающие икры ног. Голову прикрывала мохнатая барашковая папаха. Вот уже несколько дней он жил на небольшой горной площадке. Справа — глубокая скалистая пропасть, на дне которой клокотал шумный горный поток и всегда было темно и сыро, слева — скалистые обрывы, уходящие ввысь. Хасан долго сидел неподвижно, прикрыв веки, и только губы его слегка шевелились. Нет, он не творил вечернюю молитву Он был неверующим, несмотря на то что почти весь аул, в котором он родился и вырос, исповедовал ислам. Он что-то напевал. Кругом — ни души. Даже горный орел, еще недавно паривший рядом, с заходом солнца укрылся в скалистой расщелине.
Эрушетов пел очень тихо, скорее даже бормотал что-то тягучее, заунывное и печальное. Он пел о том, как однообразен окружающий его горный ландшафт, как суровы эти голые вершины, кратеры и валуны и как монотонно шумит в ущелье бурный поток. И в напеве его звучала тоска, непомерная усталость и беспокойство.
Его никто не слушал, да и не рассчитывал на это. Он был один в горах, и одиночество прорывалось в его несложной и грустной песне.
До ближайшего селения было около пяти километров, да и то это был глухой аул, затерявшийся среди кавказских хребтов, связь его с районным центром часто прерывалась из-за ливней и горных обвалов.
Эрушетов закончил петь, открыл глаза и увидел, что в ауле уже поднимаются над крышами приземистых домов сизые струйки дыма. Он представил себе, как в домах зажигают огни, хозяйки на очагах готовят ужин, во дворах слышится блеяние коз, перезванивают колокольчики, подвязанные к их шеям. И его потянуло к людям.
Но спуститься вниз он не мог. Его тонкие губы скривила горькая усмешка. Люди его боятся. Весь район, вся Грузия знают, что в горах скрывается группа уголовных преступников, во главе которой стоит он, Эрушетов.
Горец снова закрыл глаза. Ему вспомнилась убогая сакля, где он вырос. Отец, мать, два брата. Отец давно умер. Один брат погиб на войне, другой находится в заключении. Жива мать. Но как она живет, он не знает.
За трое суток, что он провел на этой горной площадке, Эрушетов о многом передумал.
Две недели тому назад его разыскал житель аула и передал весть: если участники группы добровольно выйдут и сложат оружие, то власти их простят, судить не будут. Вышла амнистия.
Эрушетов не знал, как отнестись к этому известию, правда это или ловушка. Целый день они обсуждали, как поступить. Всем надоело скитаться в горах, все хотели жить. дома.
И только Махмуд повторял:
— Ох, не верю я! Вай, не верю!
Больше, всего на свете Эрушетов боялся тюрьмы. «Умру я в клетке!» — эта мысль не покидала его. Наконец он принял решение:
— Пора кончать. Виноват я один. Вам ничего не будет Идите в район и сложите оружие... Мы никого не убивали. Если меня простят, я готов сдаться. Пусть мне сообщит об этом Махмуд или Гиви. Я буду ждать.
С каждым днем ожидать становилось все тягостнее. Когда их была семеро, то казалось, что он живет в семье. Разговоры, песни. А теперь язык совсем бы отсох, если бы не пел. Вот уже солнце третий раз опустилось за гору, а Эрушетов никуда не уходил, все ждал гонца. «Кто придет и с какими известиями? А может быть, их всех посадили за решетку и слова об амнистии только обман? И опять все сначала: горные тропы ущелья, побеги, ночевки и тоска по родному аулу?»
Хасан встал, прошелся по краю площадки. Никого. За трое суток, что он провел здесь, успел припомнить всю жизнь.
Вот он — подросток. «Хасан, достанем из гнезда орленка!» — кричали такие же черноголовые, как он, мальчишки. И он не мог отказать. Они карабкались по горным утесам, там, где скалы отвесно уходили в пропасть и, казалось, не за что было уцепиться. Самый ловкий из них, Хасан, упираясь пальцами ног в едва заметные выступы, подбирался к гнезду.
Он вырос в большом горном селении. На уступах и террасах прилепились глинобитные хижины, и среди них выделялся сложенный из камня дом муллы. Самая красивая девушка в селении была племянницей муллы — Мамия.
Эрушетов вспомнил, как завидовали парни его умению стрелять из ружья. «Научи, Хасан!» — просили они. А когда на него смотрела Мамия, у которой была тугая черная коса и огромные пугливые глаза, он говорил:
— Подбрось-ка вверх копейку. Да повыше!
На лету сбивал монету и украдкой поглядывал на девушку. А парни хлопали в ладоши и кричали:
— Вай, Хасан! Вай, Хасан!
Учился в школе он хуже других, не давались ему науки. Но когда наступала зима и горы покрывались сверкающими белоснежными шапками, молодой горец отправлялся на охоту — здесь была его стихия. Никто в селении не приносил столько пушнины и дичи, сколько приносил он. Олень и серна были его добычей. Он научился выделывать шкуры, получал за них хорошие деньги. Дважды ему повстречался бурый медведь. Одну шкуру он подарил Мамии.
Как-то Хасан увидел издали горного козла. Он стоял на крутом отроге скалы, наклонив голову и выставив, словно напоказ, свои витые рога...
Хасан решил приблизиться к нему на расстояние выстрела. Он взбирался по узкой тропке, извивавшейся по краю обрывистого склона. Неожиданно тропа исчезла, ушла куда-то в пропасть, а до животного, которое продолжало спокойно стоять, оставалось еще не меньше трехсот метров.
Хасан осмотрелся: скалистая стена слева уходила далеко ввысь, так что пришлось задирать голову, чтобы увидеть ее край. С другой стороны — очень крутой склон, почти обрыв. А впереди и того хуже: пропасть — кинь камень — не слышно падения. Оставался один путь — назад: осторожно развернуться и идти по узкой тропке туда, откуда пришел.
Хасан потрогал рукой скалистую стену, которая тянулась дальше, над пропастью, и в полутора метрах от него круто поворачивала. «Что там? Может быть, снова тропа?»
Пальцы рук ощутили холод. Солнце никогда не согревало эту скалу. Глаза невольно тянулись к стене над пропастью. Отступать не хотелось. «Вон там, совсем рядом, небольшие выступы и выемки. Что же там, дальше, за поворотом? А что, если... А-а! Не привыкать». Тоскливо защемило в груди. И вот он уже повис над пропастью.
Рука вцепилась в едва заметный выступ, ноги нашли незаметные упоры. А глаза смотрят вперед, обшаривают стену. На какое-то мгновение он повис на одной руке и сразу же ухватился за новый выступ. Нога нашла другую выемку... Даже сейчас он ощутил вечный холод, от которого заныли руки, хотя с тех пор прошло несколько лет.
Он передвигался по скале все дальше и дальше, повиснув над пропастью. Наконец поворот! Еще усилие, и нога стоит на тропе. Как он и предполагал, обрыв кончился и можно снова идти вперед. Извилистая тропа уходила отлого вниз. Хасан передохнул и посмотрел вокруг: горный козел куда-то исчез, но теперь он меньше всего интересовал охотника. Куда ведет тропа?