Страница 30 из 49
После полудня мы возвратились к расположению нашего авангарда. Никакая военная операция не предполагалась. Однако мы чувствовали, что боевые действия с их многочисленными жертвами медленно приближались к нам, и проклинали все на свете. Неужели мы должны воевать ради какого-то болотистого участка леса.
Заняли блокпост — сырые стены сруба, крыша из еловых веток и камышей. Мы заткнули щели мхом, натащили папоротника, зажгли свечи и стали писать письма домой.
Полная готовность. Мы уже слышали выстрелы, эхо которых откликалось в лесу. Прозвучала пулеметная очередь. Бросились на землю и внимательно прислушались к тому, что происходило снаружи. Однако все было тихо.
Мы отправились на разведку в опасный и грозный лес. Лунный свет освещал наш путь, кое-где горели деревья, пламя полыхало в призрачном танце, развеваясь по ветру. Гукала в ночи проснувшаяся сова, летучие мыши с шумом пролетали над нашими головами. Трещали ветви деревьев. Какие-то звери пробегали мимо, проламывая густой кустарник. Ночь была полна звуками и предвещала опасность.
На поляне мы остановились, привели винтовки в боевую готовность, долго и пристально всматривались в траву, освещенную луной. Ночной ветер пел свою монотонную мелодию. Зашумела листва. Лесные звуки и шорохи пугали нас. Нам повсюду мерещились голоса русских. Мы уже немного понимали по-русски и готовились открыть огонь по кустарникам при малейшем шорохе.
Прислонившись спиной друг к другу, мы уставились в темноту. От напряжения болели глаза, но мы так ничего подозрительного и не увидели в темноте и вернулись на свой блокпост. Сердце уже не билось так тревожно, и я быстро заснул, полностью доверяясь своему ангелу, своей судьбе и охране.
Мы уютно устроились. Слышали, как снаружи поет ветер и барабанит по крыше дождь. Днем собирали ягоды, а ночью стояли в карауле, прислонившись к кустам, глядя в черноту ночи или при свете луны обозревали глубину леса. Спали беспокойно, преследуемые мрачными мыслями. Я читал Рильке и Клавдия и вновь и вновь предавался мучительно-сладкой тоске о мирной жизни, о книгах и музыке.
Я собирал мох и лишайники, болотные цветы и засохшую листву. Осы и мухи вились вокруг, шершни шумели, как мародеры на дорогах, вечером комары водили хороводы, согласно своему таинственному закону. Сосны, буки, ели, березы и редкие дубы распустили кроны, обеспечивая себе жизненное пространство. Ольха, рябина и клены боролись за свет. Лещины, ивы, крушина и кусты шиповника обрамляли поляны и дороги. По обочинам разрастались папоротник, малина и камыши. Мох, луговые травы и лишайники покрывали землю. Выдры шныряли в болотной траве, муравьи путешествовали своими невидимыми путями среди опавших иголок, прошлогодней гниющей листвы и торфяников. Пахло гнилью, смолой и разогретой на солнце листвой. Слабый ветер колыхал листву, кустики ягод и мох на стволах деревьев. В тени можно было найти сморчки. Повсюду были разбросаны их черные споры, а на поваленных деревьях выросла губка. Я находил в кустарнике мох, усеянный мухами, а под ним делали свою работу жуки-могильщики. Отвращение охватывало меня.
Около часа я лежал на траве и, предаваясь мечтаниям, смотрел вслед одинокому мотыльку, наблюдал за тем, как солнечный свет играет в ветвях, прислушивался к голосам леса, вспоминал о проведенном в детстве лете и колдовстве немецких лесов. Здесь же я не ощущал никакой жизнерадостности, безмятежной красоты и опьянения от красот природы. Все было враждебное и чужое: цветы и деревья, земли и водоемы, да и вся эта зловещая страна. Это навевало на меня печаль, делало мир тусклым, грустным, печальным и безмолвным, опустошало душу. Здесь у меня не было родины, я был просто гостем, усталым и замученным. Мои духи-покровители избегали меня, ничто мне не нравилось. И все же мне иногда казалось, что я был здесь скорее дома, чем на родине. Я вел странную жизнь.
Мы уходили из Батагова. Оставили так и не законченный постройкой бункер. Безлунной ночью двинулись в дальнейший путь. Лес лежал во тьме, лишь светлой лентой прояснялась широкая улица, когда на небе появлялись звезды. Грязь покрывала шоссе, только изредка появлялись гати, облегчая дорогу лошадям. Потом час за часом мы шли болотом, падали в ямы, наталкивались на поваленные деревья и кустарники, которые словно кнутами били нам прямо в глаза, телеги скользили по мокрой жиже на дорогах.
Утро встретило нас сверкающими огоньками. Перед нами раскинулась большая поляна, а далее на горизонте — холмы и бесконечный лес. Серебряный свет бросал отблески на спокойный ландшафт. Дыхание ночи пока еще приносило прохладу. В легком тумане возвышались березы. Передо мной возникла картина удивительной красоты, тонкой работы и изысканной нежности.
Мою усталость как рукой сняло. Я наблюдал за приглушенной игрой красок перед рассветом, мягкой красотой форм и внезапно снова полюбил жизнь, впитывая благодарными глазами величину и богатство мира. Куда бы меня ни забросила жизнь, как бы ни тяжело было переживаемое мной время, каким бы безнадежным ни казалось мое существование, солнце светило по-прежнему, до тех пор пока я мог наблюдать за всеми чудесами природы и внимательно вслушиваться в тысячу голосов матери-земли, ни один день не казался мне потерянным. Каждый час имел для меня тайный смысл и значение. Незабываемые картины вставали передо мной и успокаивали душу. Мечты дополняли то, что я терял, страдая от усталости и бессонницы. Едва начинался день, как новые впечатления будили мой дремлющий дух. Я всегда стремился к путешествиям, и жизнь моя была непостижимой, вырастающей из приключений, красот природы и страхов, вызываемых опасностью войны. Я всегда чувствовал ее привлекательность и великую ценность, которую не затмевала близость к смерти. Это и общение с людьми, и с животными, и радость от всех новых впечатлений.
За час до рассвета я снова и снова ощущал себя самостоятельной личностью, примирялся со своей судьбой и всем миром. И я молился, чтобы никогда не терять этого чувства.
Вся природа сверкала изобилием света. Золотился каждый цветок, каждая соломинка излучала тепло. Я был горд за свою опасную жизнь, за все, что смог перенести, смог жить, не теряя присутствия духа и жажды деятельности. Жизнь есть жизнь, и ее надо принимать так, как она есть: сохранять свою гордость и умение переживать самые тяжелые дни.
Мы отдыхали. Затем снова шли по деревням и полям сумрачного идиллического ландшафта. Я восхищался бледно-зеленой утренней листвой и серебристо-серыми березам, блестевшим в полумраке. Мы проходили мимо мельниц и раскидывали палатку рядом на озере. И все же это была не наша родина, и мы мечтали о возвращении домой. Дождь шел постоянно, свеча в палатке мерцала тусклым светом. Мы читали письма, затыкали дыры плащ-палатками, а по ночам стояли на часах под непрекращающимся ливнем.
На следующий день лес, освещенный сентябрьским солнцем, снова принял нас в свои объятия. Мы опять шли, а к вечеру на наши головы стал падать легкий пушистый снег. Двое повешенных мужчин качались на крепкой ветви. Запах тления исходил от этих неизвестных личностей. Их лица посинели и опухли, а рот перекошен страшной гримасой. Мясо свисало с веревок на связанных руках, желто-коричневая жидкость стекала с их глаз, а борода отросла на их щеках уже после смерти. Один из наших солдат сфотографировал их, запечатлев, как они качались на дереве. Это были партизаны. Мы только рассмеялись, глядя на них, и продолжали свой путь по гатям в лиственном лесу. При наступлении ночи мы остановились на отдых у опушки леса.
Мы не могли определить, где находятся наши позиции, и послали двух солдат на разведку. Прошло несколько часов, но они не возвращались, и мы не могли даже обнаружить их следов.
Звезды сверкали над кронами деревьев. Ночью стало прохладно. Мы дрожали от холода и усталости, однако никто не решался пойти спать.
Я сидел, прислонившись к стволу дерева, и слушал ленивую беседу солдат. Громкие голоса стали тише, слов трудно было разобрать, и мне приходилось додумывать их разговор, так как я слышал только фрагменты фраз. Скоро стало совсем тихо.