Страница 48 из 68
— Слушаюсь, через десять минут будет все готово.
Мы аккуратно нарезали кусочки хлеба, а Клееман обдал их огнем из паяльной лампы, так что они приятно подрумянились. Потом намазали их ливерной колбасой, плавленым сыром и искусственным медом. Бутерброды подозрительно попахивали бензином. «Наверное потому, что хлеб везли в бочках из-под бензина…»
Пока я был при блиндаже, у меня была возможность изучить штурмбаннфюрера Кнёхляйна. Его тип совершенно не отвечал нашему пониманию офицера СС. Его можно было бы принять за ученого, если бы не резкий командирский голос и подчеркнуто хладнокровные действия в трудных ситуациях не выдавали в нем командира. Стыд или жалость при достижении им какой-либо цели были ему чужды. В полку его считали дельным офицером. Однако подчиненные, в том числе и офицеры, придерживались другого мнения, так как, с нашей точки зрения, быть человеком и офицером — не одно и то же. Не нашлось бы никого, кто бы пошел в огонь и спас бы его ценой собственной жизни, как это было с тяжело раненным командиром роты гауптштурмфюрером Шределем, когда его вынесли с русских позиций. С тех пор как Кнёхляйн стал командиром 1-го батальона 3-го пехотного полка, я все время был при его штабе, и лишь изредка бывал в своей 12-й роте 3-го полка (в 3-м батальоне). А потом меня снова откомандировывали к Кнёхляйну (по-видимому, по его настоятельной просьбе). Может быть, то, что я был свидетелем бойни в Парадизе и стрельбы по беззащитным французским женщинам, заставляло его получить меня в свое подчинение? До сих пор я думал, что он про меня забыл. Но постоянные задания и бои, которые по своей природе совершенно не дают шанса остаться в живых? При этом я был прикомандирован только к 1-й роте его батальона, а не к штабу. Мои рапорта на отпуск постоянно отклонялись, хотя в отпуске я не был три года. Моя грудь была «девственно чиста» и я не имел ни единой награды, чего, честно сказать, я стыдился. Потому что даже солдаты обоза заслуженно носили Железные кресты за храбрость в бою.
Что можно рассказать о последующем времени? Мне надоело делать записи в моем карманном календаре. Нового ничего не было: постоянные бои, смерть, потери хороших друзей, атаки и отходы.
В начале августа на узком участке фронта мы перешли в наступление. Удалось расширить коридор и возвратить утраченные зимой позиции. Могил по краям дорог становилось все больше.
Один раз я с оберштурмфюрером Грютте чуть не попал в плен. Мне повезло с большим трудом развернуть машину в занятой противником деревне и уехать под огнем русских. В другой раз ночью, когда наше подразделение расположилось на отдых, по нам внезапно открыла огонь вражеская артиллерия. Наверное, мы были замечены кавалерийской разведкой.
Потом мы провели налет на артиллерийскую батарею противника. Захватили пленного и штабные документы. Некоторое время мы занимали оборону под Бяково. Жили в палатках. В качестве огневой поддержки использовапи две трофейные противотанковые пушки. 29 августа получил ранение в живот «доброволец» из Баната Хуго Шрок. Через день он скончался в лазарете. Тот спортивный праздник на его родине оказался роковым.
Русские начали широко применять против нас четырехмоторные ночные бомбардировщики. Мелкие бомбы с них сыпались так не прицельно и не регулярно, что казалось, будто экипаж бросает их как уголь в топку, поэтому самолеты эти мы назвали «углекопы».
Однажды ко мне в землянку заявился Мик. Это было как раз во время артналета. Вместе с ним мы ждали, что каждый следующий снаряд пробьет перекрытие землянки. Мик все еще был посыльным в 3-м батальоне.
Он сказал мне:
— А Кнёхляйн крепко взял тебя в аренду.
В перерыв между обстрелом я сбегал в блиндаж к Клееману и принес полбутылки коньяка, которую мы с ним и «уговорили», вспоминая былые дни во Франции, Буви и Бфиффа, пока не послышался окрик:
— Посыльный из 3-го батальона!
Убитых теперь хоронили у позиций в мелких могилах. Тащить их по гати не было никакой возможности. Раненых с большим трудом удавалось доставлять по болоту в безопасное место. Сначала для каждого погибшего копали отдельную могилу. Но потом стали их просто складывать в воронки и засыпать.
Шли сильные дожди. Вода была повсюду, затопляла окопы и блиндажи, стояла по колено в ходах сообщений, а в некоторых стрелковых ячейках — по грудь. Началось то же, что и прошлой осенью. Многие заболевали лихорадкой, стали страдать недержанием. Ночью от разлагающихся трупов советских солдат на нейтральной полосе распространялся ужасный смрад. Советские снаряды в который уже раз выбрасывали из могил останки наших солдат. И нам приходилось снова и снова, извиняясь перед прахом, сваливать их в воронки и засыпать. Наш опорный пункт давно уже называли в полку «позиция мертвецов».
После атаки штурмовиков противник перешел в наступление и прорвался к командному пункту батальона. Вместе с резервной «ротой» мы остановили его и отбросили до его собственной дамбы. При этом мы уничтожили гранатами два увязших Т-34.
Вернулись отпускники. Однако они не могли достаточно восполнить потери. Я отправился в блиндаж к саперам, где вернувшийся из отпуска земляк, отец четверых детей, обещал мне рассказать о новостях на родине. Я пришел к землянке под проливным дождем, зашел в нее, и тут же вышел наружу по внезапной нужде, из-за того, что замерз. Очнулся лежащим между остатками стволов деревьев. Товарищи разбирали рассыпанные бревна наката блиндажа. Случайный отрикошетивший снаряд 76-мм пушки попал в блиндаж саперов, где находился запас ручных гранат и мин. Все это взорвалось в момент, когда я из него вышел… Слух и способность говорить ко мне постепенно вернулись. Я долго не мог написать цифру «3» и потерял способность запоминать некоторые моменты, из-за чего стал попадать в неприятные ситуации.
Дальше продолжалась ежедневная смерть в грязи и дерьме. В течение двух суток на черничной поляне лежал раненый в живот парень и просил пить и медленно умирал. Не было никакой возможности вытащить его оттуда, потому что вокруг него окопались русские. Неделю пролежал в землянке, постоянно кивая простреленной головой и никого не узнавая, молодой штурман, пока не умер.
Наш «старикан», худой Барним, получил извещение с родины о том, что его жена, две дочери и сын были засыпаны и задохнулись в бомбоубежище. Он выскочил из траншеи и бежал в сторону русских позиций до тех пор, пока пулеметная очередь не отправила его к родным.
Реактивным снарядом, выпущенным с Ил-2, оторвало по колено обе ноги фольксдойче Шумахеру. Когда его тащили на носилках из березовых жердей, он все кричал нам, чтобы мы позаботились о его ногах. Но они лежали уже где-то в грязи. Его даже не успели донести до батальонного перевязочного пункта. Его безногое тело скатили в одну из воронок, служившей теперь братской могилой. Сверху бросили пару лопат болотной грязи. Писарь в блиндаже вывел очередное: «За фюрера, народ и фатерланд!…»
Нас уже давно должны были сменить на позициях. Была поздняя осень. Опять пришлось идти в атаку. Теперь остатки батальона должны были отвоевать более благоприятные позиции для сменяющих частей вермахта.
Солдаты вермахта заняли наши позиции, чтобы мы могли спокойно отойти. Полковник сменяющей части посмотрел сквозь кустарник на изготовившихся солдат нашей части и спросил командира «этого взвода». Ему ответили:
— Господин полковник, этот взвод — наш батальон. В 1-м батальоне 3-го полка дивизии СС «Мертвая голова» снова насчитывалось около 40 человек.
СОЛНЦЕ В НОЯБРЕ
Через «мостик неба, задницы и рваных облаков» остатки нашей дивизии вышли из «котла», погрузились в Старой Руссе на поезд, получили последний «привет» от вражеских штурмовиков. Туманным утром мы прибыли в Ригу и через час уже проходили санитарную обработку. Наконец-то теплый душ и возможность сбрить старую грязную бороду. На выходе из душа выдавали чистое белье. Тем временем все наши вещи проходили через газовую камеру, чтобы вытравить вшей, а обмундирование — через химчистку (судя по запаху). Негодные предметы обмундирования заменяли новыми.