Ученик орла

Однажды, разогнав машину, Молчанов крутой горкой полез вверх. Метнулась на подъём стрелка вариометра, на мгновенье пропал горизонт, машину окутало мутно-белое месиво облаков. Но это случилось только на одно мгновенье: истребитель, продолжая набирать высоту, легко вырвался навстречу солнцу.

Артём оглянулся и ахнул. Вот она, «условная земля»! Ровное поле пушистых белых облаков лежало под ним.

Пропадающее с высотой ощущение скорости полёта снова с особенной силой захватило Молчанова. Косая тёмная тень истребителя стремительно перемещалась по облачной равнине.

Не раздумывая, начал Молчанов пилотаж и сразу же убедился, как правильно сделал, начав его именно здесь, над облачным мягким полем, а не над жёсткой планетой: на первой же фигуре машина зарылась в облака. Снова и снова пытался Молчанов повторить чкаловский пилотаж. Но напрасно. То, что удавалось Чкалову, для Молчанова каждый раз заканчивалось «катастрофой».

Молчанов — истребитель. На земле это спокойный, пожалуй даже флегматичный человек с некрасивым, усталым лицом. В воздухе — «зверь», лётчик злой, несгибаемый.

На аэродром он вернулся расстроенный, сказал друзьям:

— Сегодня я шесть раз был покойником. Условно, правда, но всё равно обидно. Главное, не могу понять, в чём дело, в чём секрет, где собака зарыта…

В ответ на такое необычайное сообщение товарищи не преминули окрестить Артёма «условным покойником». Меткое прозвище — как репей: не скоро отстанет…

Прошёл июль, август уже был на исходе. При каждой возможности «условный покойник» летал за облака. Тренировался Молчанов упрямо и настойчиво. Не сразу над облаками начинал он теперь пилотаж. Брал заведомо увеличенное превышение, потом постепенно сокращал его. Он сбрасывал метр за метром. Лётчик приучал себя к малым высотам.

Друзья не забывали его первой неудачи, они с сомнением относились к его заоблачным экскурсиям, при случае посмеивались над ним:

— Жив ещё, Артем?

— Смотри, «условный», не переплюнь Чкалова — обидится.

Молчанов продолжал летать. Чем дольше он тренировался, тем меньше слышалось вокруг насмешек. Упорство всегда покоряет. В дни, когда небо было особенно ясным, когда отсутствовала «условная земля», Артём заметно нервничал. Он ждал своего часа, к нему надо было готовиться. Наконец этот час пришёл.

Его машина пронеслась над лётным полем. Высота — метр. Уверенно, от самой земли, начал лётчик свой пилотаж.

— Не угодил бы наш «условный покойник» в безусловные! — сбалагурил Чумак, друг Артёма.

Но никто не рассмеялся.

Чёток и чист был молчановский пилотаж, крепка и уверенна истребительская хватка. Трава ложилась за крылом истребителя. Машина дразнила землю. «Врёшь, не возьмёшь!» — бросала она ей вызов.

Пространства на ошибку просто не оставалось. Впрочем, теперь оно и не нужно было Артёму: ошибка была исключена, над «условной землёй» выверен каждый метр.

За эту работу Молчанова не наградили, не объявили ему благодарности. Лётчику пришлось и навытяжку перед начальством постоять, и под арестом посидеть… Но всё это уже не портило настроения. Ключ от высоты лежал у него в кармане.

Самая любимая

Когда я увидел её впервые — это было уже много лет назад, — мне сразу же сделалось беспокойно и радостно.

Вся устремленная вперёд, она казалась живым воплощением скорости. На машине не было ничего лишнего — ни одной стойки, ни одной ленты-расчалки, ни одного острого угла. Это была подобранная, чудесного профиля машина. Она выполняла невероятные, на первый взгляд, эволюции: легко виражила, прекрасно брала высоту, стремительно вертела восходящие бочки, устойчиво пикировала и показывала для своего времени огромную предельную скорость.

Если можно говорить о характере машины — а я убеждён, что у каждого самолёта свой, неповторимый характер, — никакое другое определение не подошло бы к ней больше, чем натиск… Она была создана для наступления, для всесокрушающей атаки, для скоротечного, неотразимого встречного боя.

Но — это было очень серьезное «но» — она была строга и беспощадна, ошибок в технике пилотирования не прощала.

Об этой машине ходило немало мрачных легенд.

Пришел день, когда я впервые поднялся на ней в высокое ярко-синее небо и сказал себе: «Ну, начнём!» Я очень ждал этого дня и невольно волновался теперь, закладывая первый крен…

Машина удивительно слушалась рулей, но при первом же грубом движении ручки управления вздрогнула и штопорнула. Впрочем, вывод из штопора произошёл без запоздания. Но когда я попытался резковато потянуть ручку на пикировании, перед глазами снова замелькал горизонт в круто вытянутой штопорной спирали.

Рули на вывод — и плавно-плавно, уменьшая угол пикирования, подтягивал я нос самолёта к горизонту. На этот раз восстановить первоначальное, уравновешенное положение удалось быстро. Снова набирал я высоту и снова срывался в штопор — теперь уже преднамеренно, чтобы понять и прочувствовать предел безопасности.

Потом пошёл на посадку. Чем ближе к земле, тем напряжённее нервы: то, что прощалось на высоте, не могло безнаказанно сойти у земли.

Я шёл на посадку не обычным уверенным планирующим спуском, а тихонько подбирался к аэродрому, поддерживая на оборотах мотора это капризное творение аэродинамической науки.

Сел благополучно. Помню отчётливо: было радостно на сердце, петь хотелось, хотя машина не открыла мне и десятой доли своих секретов, хотя она всё ещё оставалась загадкой. Но я был уже влюблен в неё. Честное слово, чувство глубокой привязанности, настоящей нежности родилось и крепло во мне с каждым новым полётом.

Много дней подряд поднимался я в небо — раскрывал секрет за секретом. Успехи сменялись разочарованием, разочарование снова успехами, и наконец пришла главная победа: я нашёл общий ритм пилотажа.

Это был вальс.

Он мог звучать стремительно и буйно, головокружительно быстро, но непременно плавно, только плавно.

Мысль о вальсе пришла мне в голову как-то случайно, но с тех пор, когда мне приходится осваивать новую машину, я всегда ищу прежде всего общий ритм пилотажа, и, мне кажется, найти этот ритм — самое главное.

После моего «открытия» испытания двинулись быстрее, и скоро я уверенно и без всякого страха вертел свою крестницу над самой землёй, стрелял и дрался на ней энергично, победно, водил её в облаках и на больших высотах.

Шло время, и машина становилась всё понятнее, всё роднее и ближе. За любовь она платила преданностью, и если первые шаги испытаний не прошли, признаюсь честно, без царапин и ушибов, то последние были победной песнью скорости и красоты.

Теперь, когда много славных страниц в историю боевой авиации вписано именно этой машиной, узнавшей небо Испании, видевшей степи Монголии и холодные голубоватые снега Финляндии, дожившей до первых дней Великой Отечественной войны, получившей в конце концов массовое признание и всеобщую любовь, я могу гордиться, что был одним из тех, кто полюбил её с первого взгляда, полюбил накрепко, больше всех других испытанных, облётанных и проверенных.

Может быть, эта история покажется несколько сентиментальной. Ну что ж, каждый чувствует по-своему. Только, по- моему, тот, кто решил всерьёз стать лётчиком, должен уметь крепко, очень крепко любить машину.

Ученик орла

Вы, конечно, видели, как парят орлы: широко раскинув крылья, поднимаются они без единого взмаха чуть не от самой земли до основания высоко плывущих, причудливо косматых облаков. Чутьём, не постижимым человеку, разыскивают восходящие воздушные потоки, уверенно входят в убегающие вверх струи и кружат в них, поднимаясь до самых облаков.

Крыло не дрогнет у птицы, изредка только головой поведёт да на развороте хвост перекосит… И так часами, только воздух посвистывает за орлом.

Трудно не залюбоваться привольным орлиным полётом — столько в нём лёгкости, красоты, силы.

Иван Лаврентьевич Карташёв с пристрастием наблюдал за хищными парителями, однако лишь необычайные обстоятельства близко столкнули его с орлами, помогли свести с ними дружбу, а за дружбу наградили славой.