Страница 75 из 88
Противоположный угол занимал гигант, даже сидя он подпирал потолок своей головой, похожей на огурец. Он был короткорук, нижняя челюсть его проваливалась к горлу, так что казалось, будто она полностью отсутствует. Он тоскливо наигрывал на дудке – музыка была такая, что хотелось повеситься.
В центре зала за круглым столом молча рвали руками с длинными ногтями сырое мясо несколько вертких, шустрых монстриков, одетых в красные глухие балахоны. Материя скрывала их лица, и слава те Господи.
Синюшно‑бледный, богато одетый, с залихватскими усами «кабальеро» через соломинку цедил что‑то из кружки, и это что‑то с вонью и бульканьем вскипало и пыталось выбраться наружу. Он загадочно улыбался и мрачно оглядывался, будто что‑то выискивая.
Мужичок с ноготок – в ширину раза в три больше, чем в высоту, застыл, положив широченные лапы на пудовый топор с подозрительными темными пятнами.
На полу уютно устроилась старуха в обносках, которая была еще горбатее трактирщика, ее руки напоминали трухлявые ветки. Она что‑то терла в ладонях. Из ладоней на подстеленную тряпку сыпался черный порошок. Она нашептывала себе под нос невнятную скороговорку. Иногда, послушный этим нашептываниям порошок взметывался вверх, застывал, принимая причудливые формы, и рассыпался.
Опершись подбородком о золотую рукоять меч, величественно и печально возвышался за столом черный латник. Его волосы развевались, будто на ветру, хотя сквозняк был слабенький и не мог бы сдвинуть такую гриву. Перед ним стояли одиннадцать опустошенных кувшинчиков. Это был тот самый всадник, лошадь которого едва не затоптала путников.
Да вообще‑то много кто здесь был – на людей похожие и не похожие, но все как один жутковатые и отвратноватые. Под потолком плели узоры высшего пилотажа летучие мыши. Над стойкой, напоминавшей стойку бара, на узловатом полене сидел черный ворон, по размерам ближе к орлу. А под стойкой устроился черный жирный кот‑котище, габаритами стремившийся к гордому званию черной пантеры.
Говорили здесь на дикой смеси английского, испанского, французского, русского и каких‑то других, совсем ничего не напоминающих языков. Доносились обрывки тупых разговоров, грязных ругательств, нешуточных угроз и мерзких пожеланий.
– Ох, затоптали, закрутили мы их. Ох, кровушку ихнюю выпили. Ох, на косточках повалялись! На черепушках поплясали…
– А граф велел кинуть его своим крылатым львам, хи‑хи. Твари проголодавшиеся были. Но подавились, хи‑хи‑хи. Нежитью кто хошь подавиться, хи‑хи‑хи‑хи…
– А я говорю, для ентого дела детская кровь куда лучше! Такая нежненькая. Очень милая кровушка.
– А я говорю, лучше кровь девственницы!
– А я тебя – на клочки!
– А я тебя – в дым…
– Двадцать монет за суррогат! Разве это печень младенца была? У этого младенца уже лет десять как цирроз…
Но главное, что доносилось изо всех углов и что было основной темой – мобилизация.
– Объявят?
– Говорят, уже объявили.
– На Цитадель?
– На Цитадель!
– Сомнем!
– Крови напьемся!
– В дым! В клочки! В пух! В…
Мать‑перемать. Трах‑тарарах. И все в таком же роде – грубо и без вкуса.
– Слышишь, – прошептал Степан. – Цитадель.
– Слышу.
На друзей пока не обращали особого внимания. Лишь горбатый трактирщик изредка бросал на них испытующие взоры, и нос его начинал шевелиться, а ноздри хищно раздуваться.
Степан, наконец, решился. Взял деревянную двузубчатую вилку. С трудом подцепил ею комок свалявшихся‑сварившихся овощей, первоначальный вид и смысл которых был утрачен безвозвратно. Зажмурившись, засунул все это в рот. И улыбнулся.
– Нормально? – спросил Лаврушин.
– Кхе, – отозвался Степан.
И стало понятно, что это не улыбка, а гримаса. И не радости, а отвращения. И не ответил он вовсе, а просто борется с подступающей к давно вырезанным гландам тошнотой.
Степан выплюнул все, прокашлялся, долго вытирал рот.
– Люди это не едят, – заключил он.
Неожиданно старуха разжала руки, высыпала порошок и потянулась к своей котомке. Вытащила из нее большую морскую раковину. Прижала к уху. Затрясла головой, будто услышала в раковине что‑то поразившие ее. Потом, заозираясь, стала буравить окружающих своими вспыхнувшими рубиново глазами. Затем еще раз прислушалась к раковине и заорала сухо, кашляюще, сипяще:
– Розыск!
Ее вопль легко перекрыл пьяный галдеж. Повисла тишина. А потом она взорвалась, раскололась голосами.
– Как – розыск?
– Где розыск?
– Кого?
– Беглые! – заорала старуха.
– Беглые, – пролетел озадаченный шелест.
– Беглые! – повторила старуха.
И все взоры как по команде обратились к Лаврушину и Степану. Опять повисло молчание, на этот раз куда молчаливее. Гробовое молчание – к этому случаю подходит лучше всего.
* * *
В общем‑то, нечего было переться в эту забегаловку – с самого начала ведь было понятно, что добром все не кончится. Странно, что удалось протянуть здесь столько времени, и на друзей не набросились сразу.
Все пришло в движение. Отложил свою дудочку гигант‑урод. Обхватил широкоплечий мужичок с ноготок свой топор и счастливо многообещающе заулыбался. Пришли в движение крошечные фигуры в балахонах. И «питекантропы», смахнув со стола остатки доеденного быка и выковыривая ножами куски мяса из зубов, двинулись вперед. «Кабальеро» взялся за эфес шпаги. Всадник вытащил стилет.
Выход был недалеко. Но его заслонил горбатый хозяин, рядом с ним застыл привратник с дубиной.
Посетители молчаливо надвигались. И это молчание было самым пугающим. Так молчат те, у кого есть ясная цель и нет желания терять время на никчемные разговоры.
– Боже, – прошептал Лаврушин, видя оскалившиеся в торжестувующих улыбках нечеловеческие лица, слюну, стекающую по подбородкам, кривые острые зубы.
Он начал истово креститься, прижимаясь к бревенчатой стене. Что, как не крестное знамение, есть лучшее орудие от нечисти. На миг враги замерли, и послышался недовольный шепот‑шуршание. Но всего лишь на миг.
– Ужин. Хороший ужин, господа, – произнес горбун.
И враги снова, правда, куда осторожнее, двинулись вперед. Теперь можно было протянуть руку и ухватить за нос ближайших.
Лаврушин прищурился. Должен быть выход. Как бы плохо не было, он всегда находился. Слишком часто друзья видели смерть. И всегда находили этот выход.
Он вдруг заметил, что сжимает в руке двузубую вилку, которой приготовился полоснуть по ближайшей морде. Да, это будет борьба дохляка со слоном с помощью зубочистки! Он откинул вилку. И нащупал «пианино».
Он был не готов к нему. Он знал, что не сможет овладеть его силой. Но… Но все равно пальцы его мягко коснулись клавиш.
Густой звук поплыл по таверне. Заклубился дым, вырываясь из камина. Каркнув, тяжело поднялся ворон под потолок. Рванули врассыпную летучие мыши, а кот‑котище с мявом забился под лавку.
Нечисть немножко отпрянула.
– А, боитесь, – ликующе воскликнул Лаврушин.
И тут понял, что вся свора кинется сейчас на них. У него оставался миг.
Он нажал опять одновременно на три клавиши.
На этот раз обрушилась страшная какофония. Стены тяжело вздрогнули, как при землетрясении. Стало понятно, что материя, из которой состоит окружающее, сейчас не выдержит и порвется гнилой мешковиной.
Почувствовала это и нечисть.
– Ну, – Лаврушин сделал вид, что нажимает на следующую клавишу.
И нечисть с визгом бросилась прочь, начала забиваться по углам, отпихивая, расшвыривая друг друга.