Страница 6 из 7
Дарья доверяла своим пальцам. Она играла в бешеном темпе и сжала как глаза, так и челюсть. Песня вновь нарастала, ноты сменяли одна другую. У нее болели руки и пульсировала голова, но она продолжала играть. Не ради матери и не ради себя, уже и не ради Кали, но потому, что песня требовала, чтобы она ее сыграла, чтобы нашла ее сильнейшие части и вынесла их на поверхность для того, чтобы их услышал кто—нибудь еще. Затем ее пальцы замедлились и нашли мелодию, которую она услышала первой, ту, которая состояла из низких и постоянных нот. Они превратились в высокие, слащавые ноты, и эти ноты ударялись друг в друга так сильно, что ей казалось, что они сломаются. Они были слабыми, как ее мать, лежащая на кушетке в ночнушке, но такими же, как и она, красивыми. Они были улыбками, появляющимися после полудня, когда разум ее матери прояснялся, и слезами счастья от красоты голоса дочери, и легкими прикосновениями пальцев к Дарьиным волосам, когда мать расчесывала их по утрам. А затем ноты снова становились ниже — ниже и медленнее, практически не меняясь, практически не двигаясь — расплывчатые высказывания одиночества. Они были тяжестью — тяжестью, которую несла их мать; миром, который ее изувечил. Песня, вертящаяся в Дарьиной голове была мелодичной. Диссонирующей. Быстрой. Медленной. Низкой. Прекрасной. Затем она почувствовала слезы на своем лице, бросила скрипку на кровать и убежала. Она побежала обратно в свою комнату.
По дороге она слышала отрывки песен вокруг. Она зажала уши руками, но это ей не помогло. Мир был слишком громким, слишком громким и она не выдерживала. Но как бы далеко она не бежала, смертная песня ее матери все еще звучала в голове и перекрывала все другие звуки. Пока она возвращалась, ее заметила медсестра и схватила за руку.
— Где твои наушники? Где ты была?
Дарья просто качала головой. Медсестра прошла по коридору и через несколько секунд вернулась с новыми наушниками. Она нацепила их на Дарьины уши и музыка остановилась. По телу девушки пробежала волна облегчения. Медсестра направила ее к постели. Дарья залезла под простыни, прижала коленки к груди и уставилась в стену напротив.
Она проснулась лишь после полудня. Кали пришла с ней поговорить и даже притронулась к ее руке, но Дарья притворилась, что не почувствовала. Она выполнила желание сестры не по доброте душевной; она сделала это из чувства долга, которое всегда избегала. И она злилась — злилась на себя, потому что сделала это, на Кали, потому что та разбудила чувство долга, и на саму смертную песню, потому что та не покидала ее головы с тех пор, как девушка проснулась.
Весь оставшийся день Дарья провела в постели, ела маленькой ложечкой желе и смотрела в новостях сюжет об утреннем нападении в Канзас Сити. Онемев, она пялилась на число жертв. Признаки инфекции могли проявиться у человека спустя недели, а иногда спустя минуты — все зависело от силы биологической бомбы. Как скоро на Земле не останется людей? В голове снова заиграла смертная песня матери и Дарья поморщилась. Она ныла у нее внутри, слабая, но замысловатая, и каждые несколько секунд в глазах, словно пинцетами, щипали слезы. Она попыталась их сдержать, но они все равно полились и экран размылся. Она не знала, что ей делать, поэтому просто осталась там сидеть.
В тот вечер она оставила еду на подносе нетронутой и снова пошла в зал ожиданий по коридору. На этот раз там было больше людей, многие читали журналы или таращились на часы. Кристофер тоже там был и сидел на одном из стульев со стопкой листов на коленях. Его глаза метнулись к ней, как только она вошла. Он снова поманил ее к себе. На этот раз он был без наушников и казался взволнованным, дергаясь от звуков, которые она услышать не могла. Но казалось, что песни не причиняли ему боль. Может он научился их настраивать.
Она села рядом с ним и сняла свои наушники. На этот раз, сняв их она не услышала множества разнообразных звуков — она везде сразу же слышала музыку, но тут она была тише, чем во всей остальной больнице. Эти люди не были больны. У каждого была смертная песня, не зависимо от их возраста и состояния здоровья, и у каждого была жизненная песня, даже когда они умирали. Все одновременно и умирали и жили, но с приближением конца усиливалась смертная песня, а жизненная была громче всего при рождении. Дарья могла услышать смертную песню Кристофера, такую тихую, чуть сильнее шепота, но ей казалось, что она различает орган и голос.
— Я провел здесь весь день в надежде, что ты придешь, — сказал он. — Я хотел извиниться за вчерашнее, за то, как я себя повел.
— Мог бы узнать номер моей комнаты, — ответила она. Он нахмурился, будто ему это в голову не пришло.
— Ну, — сказал он, — так это больше походило на искупление.
Дарья не смогла удержаться и слабо улыбнулась. Но потом она вспомнила, как поспешно он натянул шумоподавители и улыбка исчезла.
— Это было ошеломительно, — сказал он. — Твоя песня. Она не выходила у меня из головы. Даже когда я ее слушал, это было слишком... это было слишком трудно вынести и я должен был остановиться, — он показал ей первый лист из стопки, которую он держал. Вверху было написано «Дария». Она проигнорировала ошибку в имени и уставилась на то, что было под ним — строки и строки грубо написанных нот.
— Я записал часть ее, — сказал он. — Хочешь услышать?
Хотела ли она услышать песню своей жизни? Конечно же. Дарья медленно кивнула.
- Тогда идем, — сказал он.
Взяв ее за руку, он вывел ее из зала ожиданий. Дарья уставилась на их сплетенные руки, пока они шли по коридорам госпиталя. Затем она уставилась на его профиль, тоже усыпанный веснушками, но не такими темными, как на руках. На носу веснушек не было.
Он привел ее к нескольким двойным дверям. На двери слева было написано «Часовня». Кристофер открыл ее и они прошли по проходу между скамьями. Внутри, к счастью, никого не было и он направился к пианино. Он сел на скамью и положил первые несколько листов на подставку.
Он украдкой, из под бровей, глянул на девушку, положил руки на клавиши и начал играть. Вначале песня была незнакомой — несколько аккордов, несколько отдельных нот, медленных и мелодичных. Через несколько секунд ей показалось, что она уже где—то ее слышала, но не могла сказать где.
Может, человек просто всегда узнавал свою жизненную песню, какой бы она ни была? Может, потому что она им принадлежала? Его пальцы стали двигаться быстрее и сильнее нажимать на клавиши. Ноты наросли, стали громче, неистовее, будто озвучивая ее собственную ярость. И когда они начали сталкиваться, она вспомнила, где их слышала. Она положила руки на пианино, на октаву выше Кристофера, и сыграла, так хорошо, как только могла, ту часть смертной песни матери, которая вертелась у нее в голове с прошлого вечера. Она идеально подходила к отрывку ее жизненной песни. Это была не совсем гармония, но и не совсем копия — некоторые моменты повторялись, а другие ложились поверх ее песни и этим контрастом выявляли ее яркость, и снова что—то было похоже, но звучало на секунду позже, будто песня ее матери гонялась за ее собственной по пианино.
И она осознала, что ее мать была такой же, как она — злой, слабой, трудной, чувствительной — все хорошее и плохое, соединенное в этой песне делало песню Дарьи еще прекрасней. Дарья никогда раньше не видела схожести, но она была — запрятанная, но проявляющаяся во время редких просветов в сознании матери, проявляющаяся в воспоминаниях Кали о женщине, которую Дарья едва знала, а теперь проявляющаяся в самой Дарье.
Она почувствовала, как улыбается, а затем смеется, а затем и плачет, и затем и все сразу.
— Она не то, чтобы красивая, — сказал Кристофер, играя последнюю ноту на последней странице. Он взглянул на нее.
— Я не хотел тебя обидеть. Я очень к ней привязался. Она продолжает меня преследовать. Когда она не ответила, он слегка встревожился.
— Прости, это было обидно?