Страница 10 из 60
Взяв кружку с чаем и отпивая на ходу, Самсут прошла к дивану, забралась на него с ногами и попыталась вытащить из памяти все, что было связано у нее с отцом — Матосом Ивановичем Головиным, «актером второй категории», как гласило затертое серое удостоверение с буквами МДТ, чудом сохранившееся после того, как мать попыталась избавить квартиру от любой мелочи, способной напомнить о былом существовании мужчины в этой квартире.
Самсут снова вздохнула, но на этот раз еще глубже, оттого что именно благодаря отцу она получила свое странно звучащее для русского уха имя и отчество — Матосовна. Отец, будучи по матери армянином, таковым себя не считал вообще, представляясь, в зависимости от ситуации и состава компании, то итальянцем, то сваном, то французом, хотя по своему характеру был, скорее, самый настоящий русак. По крайней мере «такой же безответственный, безголовый и беспринципный» (авторство данной характеристики, естественно, принадлежало матери). Что же касается внешности, то его действительно можно было принять за кого угодно — от араба до югослава. Неудивительно, что в своих, в театральных кругах его частенько сравнивали, к примеру, с Омаром Шарифом, а в сценарно-литературных тусовках — с Сережей Довлатовым. С последним, кстати сказать, Матос был неплохо знаком. В первую очередь, через знаменитый пивной ларек на Рубинштейна, конечно же.
А вот молодость Галы (мать терпеть не могла своего хохляцкого имени «Галина Тарасовна», всю жизнь считала его своим проклятием, почему и предпочитала, чтобы все знакомые и домашние, не исключая дочери, называли ее просто Гала) прошла за кулисами Оперной студии Консерватории. Именно с тех самых пор эта дородная женщина сохранила привычку к духам явным, ярким и крепким, как театральные костюмы и грим. Впрочем, к костюмам и гриму она имела отношение не совсем прямое, поскольку работала не певицей и даже не костюмершей или гримершей, а массажисткой. Руки у нее действительно были золотые, внешность ярчайшая, и многие из студентов, статистов и даже некоторых солистов на нее заглядывались. Именно в Ленинградской Консерватории она и познакомилась однажды с отцом Самсут.
Своего отца Самсут помнила плохо. Буйные черные кудри, угольно-черные глаза, могучее телосложение — вот, пожалуй, и все, что запомнилось из детства. Ну и беспрестанные арии мирового репертуара, разумеется. Отец навсегда исчез из их с мамой жизни в начале 1981 года, когда Самсут только-только пошел двенадцатый год. Самсут знала (в первую очередь, по рассказам бабушки, так как для Галы упоминание имени отца было чем-то вроде фамильного табу), что Матос мог стать весьма неплохим актером, если бы не его неуживчивый характер и чрезмерное пристрастие к спиртному. Причем второе, как это часто и бывает, вытекало из первого. Неплохо стартовав в середине семидесятых, в еще только набиравшем обороте будущем золотом додинском составе, Матос сыграл несколько совершенно блестящих, по уверению бабушки, ролей, но потом каким-то образом сподобился вдрызг разругаться и с Падве, и с самим Додиным. После чего, вполне предсказуемо, плотно осел на скамейке запасных, так навсегда и оставшись с обидным второсортным клеймом «артиста второй категории». С тех пор, если у него и случались главные, бенефисные роли, то исключительно в театральных «капустниках». За которые, к глубокому сожалению Галы, денег не платили.
На этих самых «капустниках» отец, что называется, отрывался по полной, покоряя сердца (и не только) благодарных слушательниц, в первую очередь, своим дивным тенором. Матос вообще считал, что в нем умер гениальный оперный певец, хотя специально этому ремеслу он никогда не учился. Зато постоянно покупал пластинки с лучшими исполнителями оперных арий, слушал их и подражал всем подряд. Большой выцветший постер Марио Ланца, на которого молился Матос, еще долго висел в прихожей, и Ван, будучи маленьким, честно уверял всех, что это его дедушка. Вечерами в кухне гремел мешавший Самсут спать отцовский голос, распевавший «Ohime! che feci! Ne sento orrore!»,[3] а ближе к полуночи арии начинали перемежаться не менее громкими рассуждениями о том, что в этой стране нет никому дела до истинного таланта, что нужно угождать всяким начальникам, непременно вступать в партию, и так далее, и тому подобное… «Тому подобное», как не трудно догадаться, заканчивалось питием.
Зарабатывал отец мало. Весь дом, скрепя сердцем (а порой и зубами), тащила на себе Гала. Матоса же такое положение вещей, похоже, вполне устраивало: всякий раз, отбыв очередной второй номер на сцене, он шел оттачивать оперные партии сначала перед друзьями, а потом, когда те в конце концов пресыщались высоким искусством в авторской интерпретации, перекидывался на завсегдатаев пивного бара «Янтарный», что на Карповке. Там благодарные слушатели находились всегда. Шло время. И вот в один не самый прекрасный день, когда Гала окончательно поняла, что «тащить» в одиночку уже не хватает никаких сил и нервов, она организовала супругу часовое ток-шоу на весьма актуальную тему «Так жить нельзя» с применением подручных кухонных средств. Этот вечер врезался в память маленькой Самсут, в первую очередь, по причине зашкаливающих на кухне децибелов.
Однако же эмоциональный срыв матери, как ни странно, возымел действие. Пристыженный и слегка прибитый Матос вынужден был признать свою неправоту и уже на следующий день взялся за ум: стал заметно умерен в питие и сделался весьма кроток в общении с представителями руководства театра. Скорее всего, и то и другое давалось ему с немалым трудом. Тем не менее чудодейственные перемены в актере Головине были благосклонно замечены театральным начальством, и аккурат в предолимпийский год ему доверили, пусть и второстепенную, пусть и во втором составе, но все-таки очень серьезную роль в спектакле, который впоследствии прославил МДТ чуть ли не на весь мир. То был знаменитый «Дом» по одноименному роману Федора Абрамова. Вот эта самая роль в конечном итоге его и сгубила.
Зимой 1981 года, когда труппа МДТ собралась на гастроли в Швецию, неожиданно тяжело заболел актер из первого состава, и Матоса спешно вписали в число отъезжающих. Гастроли продолжались ровно неделю, по окончании которых труппа вернулась в Ленинград в слегка усеченном составе — «минус один человек». А еще через два дня на утреннюю политинформацию в 5-А класс ворвалась взволнованная старшая пионервожатая Адель Николаевна и трагическим голосом поведала аудитории о том, что отец Самсут Головиной предал самое ценное и дорогое, что есть в жизни советского человека, — свою Советскую Родину и поменял завоевания Великого Октября на сомнительные бездуховные ценности загнивающего капиталистического Запада. К этому моменту о чем-то подобном нехорошем пионерка Головина уже догадывалась, поскольку последние два дня мать провела исключительно в слезах, категорически отказываясь отвечать на невинный детский вопрос: «А скоро папа приедет?» Но когда Адель Николаевна заявила, что поступок гражданина Головина лег темным несмываемым пятном, в том числе и на их пионерскую дружину, носящую имя героя Советского Союза Марата Казея, тут уже и Самсут разрыдалась в голос. Впрочем, на дворе, слава богу, шел далеко не тридцать седьмой год, поэтому каких-либо оргвыводов из этой трагической истории, равно как превентивных мер в отношении дочери «врага народа», школьное руководство предпринимать не стало. Что же касается одноклассников, то здесь сработал даже обратный эффект. После этой истории многие стали относиться к ней с искренним сочувствием, а некоторые даже заверяли, что ее папа «класный чувак» и что «Швеция — это круто». Они предрекали Самсут скорый переезд за границу и заранее делали заказы на импортную «жвачку». (Чтоб непременно со вкладышем!)
Однако никуда они с мамой, естественно, не переехали. Примерно месяца через полтора, перед сном Гала зашла в комнату к Самсут и, присев на краешек кровати, сказала как отрезала: «У тебя больше нет отца. Он жив, у него все хорошо, но отца у тебя больше нет». Странное дело, но слез у обеих в ту ночь почему-то не было…
3
«О, что я сделал! Подумать страшно!» — начало арии Альфреда из финала третьего действия «Травиаты».