Смертельный треугольник

— Это ваши проблемы.

— Возможно, не только мои. Я расследую обстоятельства гибели Милы Монаховой и…

— Монаховой? — Она вопросительно вздернула бровь. — Это та самая стерва, что вышвыривает на улицу людей, десять лет верой и правдой ей служивших?

— Та самая, — подтвердил Щербак. — Только давайте прибережем эту вашу, бесспорно, блестящую реплику для более доверчивых и менее осведомленных слушателей. Я уверен, что Монахова всегда по-своему неплохо к вам относилась, даже любила вас, по-своему. И уж точно вам доверяла. А спектакль с вашим позорным увольнением был специально разыгран.

— Зачем, интересно? — буркнула Соколовская.

— Вам лучше знать, впрочем, я тоже догадываюсь зачем.

— Мне наплевать на ваши догадки, я не желаю с вами разговаривать! — Она попыталась подняться, но Щербак удержал ее за локоть и несильным нажимом усадил обратно на стул.

— Послушайте, Тереза. Я считаю, что Монахову убили, и только вы можете помочь мне доказать это.

Она хотела возразить, но он жестом остановил:

— Дайте мне договорить. Вы тоже любили и продолжаете любить Монахову. Продолжаете смотреть фильмы, где она играла, и плачете ночами, повторяя за ней, экранной, каждое слово, потому что знаете все ее роли наизусть. Я допускаю, что вам наплевать на справедливость, торжество которой понятие, в сущности, абстрактное, но как насчет возмездия? Разве вам не хочется, чтобы смерть Милы была отмщена?

Разве вам наплевать, что ее убийцы добились своего и при этом разгуливают на свободе, уверенные в своей безнаказанности?

— Откуда вы знаете, что я плачу?! Вы следили за мной? — Похоже, всю сумбурную тираду о справедливости и возмездии она пропустила мимо ушей, пораженная тем, что постороннему человеку известны о ней такие интимные подробности.

— Как? Я, по-вашему, прокрался ночью через лавку вашего отца и подглядывал в замочную скважину?

— Так это Марыся, дура сентиментальная, вам все разболтала?!

Щербак неопределенно кивнул. Первая маленькая победа была достигнута: Тереза сбросила маску абсолютной неприступности, теперь нужно было дожимать. Он сказал:

— После смерти Милы Монаховой кое-что так и не было найдено. Я думаю, что Монахова отдала это вам на хранение. Потому что она вам доверяла, как никому другому.

— Откуда мне знать, что вы тот, за кого себя выдаете?

— Ну, во-первых, — улыбнулся Щербак, — если бы убийца догадывался, что ваше увольнение было спектаклем, они бы, недолго думая, вас тоже убили, а предварительно не сидели бы с вами мирно в кафе и не уговаривали бы, а применили более действенные способы дознания. А во-вторых, вы в принципе можете обратиться в местную полицию и попросить их проверить, кто я есть на самом деле. Потому что прилетел я сюда по своим настоящим документам, и мое начальство может подтвердить цель моего приезда.

— Но если я начну выяснять, — немного подумав, заметила она, — то пойдут в Россию и из России бумаги с моим именем, и кто-нибудь — у них ведь везде свои люди — все поймет… и тогда мне уже не спастись…

— У кого — у них? — Щербак подумал, что звучит как-то слишком театрально, что, в общем, объяснимо, все-таки эта женщина много лет жила в доме у актрисы.

Тереза умолкла на несколько долгих минут. Ей, видимо, нужно было на что-то решиться. Щербак не торопил. Он даже не шевелился, чтобы не отвлекать.

Она вздохнула, опустила глаза, сложила ладони, как при молитве, и очень спокойно сказала:

— Я все равно вам не верю. Но если уж Марыська разболтала вам о фильмах, она расскажет и все остальное. В общем… спрашивайте.

— Вам известно имя убийцы?

— Нет, я так не говорю. Но я… я видела, как один мужчина подменил снотворное на ее туалетном столике.

— Вы видели? — не поверил Щербак. — Но как? Насколько я понимаю, к тому моменту Монахова уже выгнала вас.

— Да. Я у нее уже не работала. Но продолжала бывать в доме. Мила сама просила меня иногда приходить к ней — такой уж она была человек. Мы договорились, что я буду всем на нее жаловаться, расскажу, как она несправедливо со мной обошлась, а потом уеду в Польшу к родственникам, увезу и спрячу ее кассету…

Вот оно, подумал Щербак. Кассета! Что же там за чудесная кассета? В порнофильме она снялась, что ли?

— … А если все вдруг закончится, ее подозрения не подтвердятся и все будет хорошо, она напишет мне или позвонит, и я смогу вернуться.

— То есть она предчувствовала опасность?

— Да.

— Значит, вы были в доме, когда все произошло? — напомнил Щербак.

— Я пряталась в будуаре. А они разговаривали в спальне. Мила чувствовала себя плохо и провела этот день в постели. А потом пришел он. Я подглядывала через приоткрытую дверь и видела, как, когда она отвернулась, он заменил таблетки. Все произошло так быстро и ловко, что я даже не была уверена, что видела это своими глазами.

— Но почему же вы не предупредили Монахову?

— Как? Я не могла себя выдать. Не могла выскочить и схватить его за руку. И потом… — она замялась: — Это не совсем так. Я не сразу поняла, что он подменил таблетки. Он что-то такое сделал рукой, уронил их со столика на пол, поднял, другой рукой достал из кармана… В общем, мне так кажется, я не была уверена… А тут еще Мила явно для меня сказала: «Я сегодня совсем одна». Она хотела, чтобы я ушла. Возможно, боялась, что мое присутствие будет обнаружено, и тогда наш план провалится, и ко мне придут за кассетой. Кассету же она мне к тому времени уже отдала! Она говорила, что, может, еще и другие будут. Но…

— И вы ушли?

— Да. Я выскочила через вторую дверь из будуара, которая ведет не в спальню, а в коридор. Я не собиралась оставлять ее наедине с ядом. Как только я выбралась на улицу, я тут же бросилась к телефону и зачем-то позвонила ей. Но домашний телефон все время был занят, и мобильный тоже не отвечал. Я была в отчаянии, я не знала, что предпринять. И это был мой последний день в России, мне нужно было уже ехать в аэропорт. Я хотела позвонить в «скорую» или пожарным, но тогда он все понял бы и, может быть, оставил бы попытку убить ее немедленно, но вернулся бы снова, когда меня точно не было бы рядом…

— Что же вы сделали?

— Я послала ей цветы. Я заказала большой букет лилий — самых дурно пахнущих, какие только смогла найти. И сама заполнила карточку. Я написала, что цветы от меня. Написала, чтобы она поставила их рядом с кроватью, и написала, что пусть их ядовитый аромат напоминает ей о той несправедливости, которую она проявила ко мне. Я надеялась, что она поймет мой намек. Что не подаст виду при нем, а потом проверит все, что лежит на туалетном столике, в том числе и снотворное. Я обеспечила, чтобы цветы доставили немедленно.

— Она не поняла?

— Я не знаю. Я знаю только, что цветы она получила и карточку наверняка прочла. А что случилось потом? Точно я ничего не знаю. Я знаю только, что она мертва, и в этом есть часть моей вины.

— Вы знаете человека, который подменил таблетки?

Она покачала головой:

— Я прежде его не видела. Я только поняла из разговора, что у них близкие отношения.

— О чем они говорили?

— О всякой ерунде. Он говорил ей, что она неправильно живет, слишком много суетится и думает о карьере, вместо того чтобы слиться с природой, но, видно, как-то несерьезно у него это выходило — Мила смеялась.

— Опишите его.

— Лет сорока. Может, и старше. Высокий. Среднего телосложения. Все.

Щербак вздохнул.

— А эта кассета? — спросил он. — Вы сохранили ее?

— Конечно.

— И я могу на нее взглянуть?

Она задумалась, но уже ненадолго.

— Она у Марыси, моей сестры. Пожалуй, завтра, скажем часов в шесть вечера, давайте встретимся здесь же, и я отвезу вас туда.

3

Зачем нужно было откладывать визит к сестре на сутки, Щербак не понимал. Он попрощался с Терезой в кафе, но, разумеется, не поехал в гостиницу, а тенью следовал за ней повсюду. Она не сделала попытки сбежать и ничем не показала, что кассета совсем не у сестры: не заходила в банк, не отправляла толстых бандеролей, не наведывалась на вокзалы и прочие места, где имеются автоматические камеры хранения. Она вела себя как всегда: гуляла, ела, сидела дома, ночью снова смотрела фильм с Монаховой и снова плакала.