Страница 58 из 90
Нет, лучшее, что можно сделать теперь, — это удалиться от всех совершенно.
Вот нужно бы что сделать: сказать себе, что или я паду, или собрать всего себя и приступить к окончанию картины, веря, что способов достанет, чтобы ее кончить, и никого не пускать в студию.
Да, удалиться от всех совершенно, и особливо от своих художников, они грубы и безнравственны, следовательно, стоить будут всех его собственных сил, которых сосредоточение нужно для его картины…
Веселому хору порхающих русских художников А. Иванов давно казался чудаковатым и несколько странным. Кому-то он и вовсе крепко не нравился, и потому непременно провожали они этого сурового, строго сосредоточенного в себе аскета насмешечками и подтруниваньем.
Да, были странности у А. Иванова к тому времени, и подмечали их не одни художники. Жизнь в одиночестве накладывала заметный отпечаток на внутренний облик художника. В нем стала развиваться подозрительность к окружающим его людям. Еще в 1838 году, по возвращении из Неаполя, он посчитал, что в мастерской недостает некоторых предметов, дорогих его сердцу. Позже обеспокоило его то, что в его отсутствие из запертой мастерской были похищены деньги. «Наконец, он решил, — пишет М. Алпатов, — что кто-то в его отсутствии переворошил бумаги, причем ему показалось, что вещи посыпаны каким-то порошком, от прикосновения которого он почувствовал боль в руке. На самочувствие Иванова влияло и то, что каждодневный быт его становился все более беспорядочным. Погруженный в труды, он стал обходиться без обеда, питался сухим хлебом, который носил в кармане, варил себе кофе сам, доставая воду из соседнего колодца…
В тех случаях, когда друзьям удавалось затащить его в ресторан и там он отступал от обычных правил своей монашеской трапезы, ему становилось дурно, точно от отравления.
Все это содействовало развитию в нем болезненной мнительности… Уже в 1844 году Ф. А. Моллер жаловался Гоголю, что Иванов стал недоверчив к людям»[87].
Среди превосходных акварелей, сделанных в 1844 году талантливым и остроумным М. И. Скотти для альбома Кривцова и изображающих в юмористическом виде русских пенсионеров, был представлен и Александр Иванов. С больными глазами, в очках, нахлобучив огромную шляпу, закинув на плечи плащ, из-под которого высовывается сюртук, обдерганные панталоны и коренастые ноги в башмаках, идет зимой по Рипетте, опираясь на суковатую палку, скучный одинокий странник.
Этот же человек, находясь летом 1844 года в Неаполе, едва прослышав о смерти поэта Е. Баратынского, оставившего в чужом краю одинокими жену и трех детей, едва знакомый им, принялся утешать их, пригласил жить в свой дом…
Воистину он не знал цены ни себе, ни своему творчеству.
Старик М. Н. Воробьев, чудак и человек весьма суеверный, приехав в Рим и вместе с А. Ивановым навестив Овербека, по выходе из мастерской немца даже остановился в недоумении, услышав от Иванова, что все живописцы и сам он должны у Овербека учиться.
— Или я, братец, на старости лет выжил из ума, или ты свихнулся, — отвечал Иванову известный пейзажист. — Не тебе приходится учиться у Овербека, а он должен учиться у тебя!
Впрочем, мнительность А. Иванова, мешала ему правильно судить об истинном отношении к нему молодых пенсионеров.
Исправить его суждение помогают записки талантливого скульптора Н. А. Рамазанова, — в ту пору озорного гуляки и одного из активнейших участников всех застолий русских молодых пенсионеров, живущих в Риме.
В 1845 году, Н. А. Рамазанов получил письмо от родных из Петербурга, с известием, что актер В. А. Каратыгин[88] едет с семейством в Италию и просит его быть путеводителем по Риму. Каратыгины приехали. После обоюдных приветствий выяснилось, что путешественники хотят видеть Рим в пять дней.
— Это невозможно! — возразил скульптор, — помилуйте, товарищ мой, архитектор Бенуа посвятил исключительно изучению Рима четыре года, да и тут сознается, что едва узнал Рим наполовину…
И помчался в коляске с гостями к собору Св. Петра, а затем к катакомбам Св. Панкратия.
Посещение катакомб навело ужас на путешественников; но когда они покинули подземные переходы и вышли в сад, окружающий церковь, все явилось им еще в более ослепительном блеске красок, жизни и движенья.
Вечер был восхитительный…
Предоставим слово Н. А. Рамазанову.
«Ну что, как приезжие? Что Каратыгины? — спрашивают меня товарищи.
— Показал главное, по возможности, — ответил я.
— Но надо их чествовать хлебом-солью! — закричало несколько голосов.
— Непременно, — вскрикнул Ставассер, — мы здесь только говорим по-итальянски, а думаем и чувствуем по-русски; — так по-русски и угостить их нужно.
— Где же, — спросил архитектор Резанов, — зададим обед?
— В простой остерии, — ответил скульптор Антон Иванов. — Пусть увидят нас во всей патриархальности художественных нравов.
— Нельзя, — сказали многие: — Каратыгин здесь с женою и дочерью.
— В вилле Боргезе, около домика Рафаэля! — сказал скульптор Климченко.
— Хорошо бы было, но неудобоисполнимо, — заметил живописец Пимен Орлов. — Там помешает гуляющая публика.
— Я полагаю, господа, — начал говорить архитектор Бейне, — что едва ли не лучше дать обед Каратыгиным в вилле Понятовского, что за порте дель Пополо. Вилла очаровательна…
— В вилле Понятовского! — вскричали все разом.
— Если так, господа, то завтра же, — заметил я, — послезавтра Каратыгины уезжают в Неаполь.
— И Иванова Александра Андреевича пригласить! — вскрикнул живописец Ломтев.
— Без сомнения! — закричали все, — будет больше почета. Ведь он у нас молодой старик, — и его притащим!..
— А что, картину его Каратыгины видели? — спросил меня живописец Мокрицкий.
— Никому не показывает, — ответил я.
— Завтра все увидим, все вместе, и Каратыгины ее увидят! — воскликнул Ставассер.
На другой день, именно 20 июня по нашему стилю, около пяти часов вечера, на вилле Понятовского собрались русские художники.
Рассказы, воспоминания о России, обоюдные расспросы о предметах искусства, шутки, проникнутые неподдельным весельем и искренностью, оживили семью русских художников. Доброе вино из лучших погребов Рима, охоложенное в фонтанах, делало откровенный кружок еще откровеннее. Достало время поговорить обо всем; говорили о значении русских художников в Риме, разумея Шебуева, Егорова, Щедрина, Брюллова, Иванова, Бруни, Кипренского, Тальберга, Пименова, Ставассера, и говорили потом, как иногда ведет себя иностранец художник в России.
Появление шампанского привело нас к заздравному кубку за благоденствие нашего Царя, причем отгрянуло ура, — и стройно, и восторженно была пропета молитва за Государя. За тем следовал тост за дорогих гостей…
Потом следовали тосты за здоровье и честь наших славных пестунов…
После обеда мы разобрали букеты, украшавшие стол, и при криках: Каратыгины не видали римского карнавала! Осыпали их цветами. Радость была на всех лицах. Прекрасный вечер сманил дам прогуляться по вилле; их сопровождали несколько художников; а другие составили кружок около Василия Андреевича; — и об чем мог быть разговор между нами, как не об искусстве?..
Василий Андреевич, воспользовавшись минутою общего восторга, обратился к А. А. Иванову:
— Покажите, пожалуйста, вашу картину!
— Невозможно, — ответил Иванов, — уже спускаются сумерки.
— По дороге скупим все свечи! — вскрикнул Ставассер, и мигом распорядился.
Коляски подкатили к воротам виллы. Иванов оторопел. Мастерская его в переулке Vantaggio, близ Рипеты, мгновенно осветилась многочисленными огнями, — и всё весёлое общество смолкло при созерцании произведения, которым каждый русский может, по справедливости, гордиться в самом Риме. Все были поражены картиною, и художники, воодушевленные и ею, и незабвенно проведенным днем, пропели несколько духовных песен Бортнянского.
87
Алпатов М. А. А. Иванов. Жизнь и творчество. Т. II. С. 38.
88
Василий Андреевич Каратыгин — актер, давний знакомый родителей Н. А. Рамазанова.