Сущий рай

Крис порывистым жестом закрыл лицо руками и зарыдал в припадке отчаяния. Лучше, гораздо лучше покончить с этим сейчас же раз и навсегда, чем быть беспомощным свидетелем одичания человечества, чем поощрять самим фактом своего существования эту кровожадную тупость, и покончить со страданиями при виде чужих страданий, только подвергшись той же участи. Надеяться не на что — ни для себя, ни для других.

Он приблизился к самому краю и взглянул вниз, на мощный прибой, свирепо бьющийся в белой пене о влажные зазубренные скалы. Потом вдаль, за синие гряды волн, к той, почти неразличимой черте, где пылающее солнцем море встречает сияющее солнцем небо на беспредельном горизонте, безмятежном, спокойном и прозрачном…

«Если я потерпел неудачу, только ли я один виноват в этом? Разве другие тут ни при чем? Моя ли вина, что я родился в обществе, которое относится с такой бережностью к своим бумажным богатствам и с таким пренебрежением — к живому богатству, к живым человеческим существам? Только ли моя вина, что общество не находит мне места, не может меня использовать? И даже если это моя вина, разве не трусость — отказываться сделать еще одно усилие? Сколько раз за долгую историю живых существ, от которых я произошел, одно последнее усилие, один последний бросок рыбы, один последний прыжок млекопитающего, одно усилие мозга или мускулов, казалось бы, побежденного человека, спасало всю цепь Жизни и оставляло и меня в живых? Когда я издевался над Чепстоном, говоря о дезертирах, я совершенно серьезно считал, что мы должны дезертировать, но не от жизни, а от разрушения жизни.

Что такое самоубийство — самый легкий или самый трудный выход? Мне трудно вернуться в Англию с той повестью, которую я должен рассказать, еще труднее получать отказ от одного циничного хозяина за другим в отчаянных поисках работы и труднее всего думать, что мне, может быть, придется жить на то, что соизволит дать мне Марта от щедрот своих. Это будет трудный, жестокий урок; он научит меня смирению; это гораздо труднее, чем сохранить свою гордость, бросившись с этого обрыва.

Я принял жизнь от женщины; так почему же мне не позволить другой женщине дать мне средства к жизни? Если она отступится от меня, у меня еще будет время и возможность покончить с собой. Почему не сделать еще одно усилие?

Эта битва между грубой силой и хрупкой изворотливостью стара как сама жизнь. И грубая сила не всегда побеждала. Сколько раз огромный поток, страшные средства нападения и несокрушимые средства защиты склонялись перед более быстрым умом и более гибкой изворотливостью. Чудовищные ящеры вымерли, а физически слабые потомки лемуров наследовали землю. Теперь снова разыгрывается битва между теми из нас, кто хочет вернуться к грубой шкуре и попирающему копыту, и теми, кто делает ставку на свободную волю и быстрый ум. Против попытки поставить нас в шоры, навязать нам стандарт, мы обращаемся к восстанию, несущему плоды жизни, к эксперименту. Против угнетения мы выставляем знамя свободы. Против цинического консерватизма — веру в бесконечные искания. Против разрушительной революции — революцию в самом человеке. Против силы динамита — силу мысли и гибкого разума. Против религии смерти — нашу веру в жизнь.

Даже если они зальют нас кровью и сокрушат ужасом, они все-таки не могут победить нас окончательно. Их потомки должны будут следовать нашему пути, ибо это путь единственный. Они так же не могут вычеркнуть найденное нами или скрыть указанный нами путь, как христиане не могли уничтожить импульсы прошлого, которые восторжествовали над ними. Не мы единственные живем под угрозой разрушения. Такова была участь всех наших предков. И даже если разрушение нагрянет, тех, кто выживет, будет достаточно, чтобы указать путь для нового творения. Многое должно быть уничтожено, ибо в каждую эпоху жизнь человека слишком отягощена его прошлым. Наш долг — по отношению к прошлому — быть благодарным за то небольшое благо, которое оно нам доставило, и простить то злое и глупое, что досталось нам в наследство. Мы должны двигаться дальше.

Я не признаю отчаяния. Я не допускаю, что жизнь положительно нехороша и что мы должны оставить надежду. Мы сами смертны и преходящи, но зародышевая плазма человеческого рода бессмертна. Где мы потерпели неудачу, другие добьются успеха. Я не считаю истинными правителями диктаторов, королей, президентов с их армиями и парламентами, богатых беззастенчивых циников. За семь столетий их владычества пользы от них было куда меньше, чем вреда. Настоящие правители — это те, кто мыслил для нас, открывал для нас, изобретал для нас; находил для нас новые пути к познанию. Тупой римский легионер убил Архимеда, но мы до сих пор пользуемся принципами, зародившимися в мозгу ученого.

Не признаю я и права одной нации управлять другою, если только не по взаимному соглашению или по праву более высокоорганизованного сознания. Превосходство допустимо только там, где оно добровольно признается низшими и используется для их блага. Если они не способны воспользоваться этим для своего блага, тогда и только тогда они гибнут — по собственной глупости и неприспособленности к жизни. Я не житель одной произвольно очерченной части нашей маленькой планеты, а часть целого. И если в других закоулках этого огромного скопления элементов есть жизнь, я часть и ее тоже.

Я никогда не признаю, что лучше не родиться, чем быть. Я никогда не признаю, что опыт сознательной жизни, как бы ни был он краток и несовершенен, есть не что иное, как несчастье и бедствие. Наоборот, это увлекательнейший эксперимент, и мы будем достойны только осуждения и презрения, если не сумеем ничего из него извлечь. И если мы верим в бессмертие рода человеческого, тогда есть смысл думать и дерзать выше наших возможностей. То, что могу сделать один я, если даже мне это удастся, столь ничтожно, что кажется смехотворным. И однако, то, что выпадет на мою долю, я должен постараться сделать. Скалистый бастион, ограждающий плодородную землю, построен из бесчисленных скелетов мельчайших существ, живущих только один раз. Я должен сознавать, что сам я — не больше чем один из них в общем гигантском процессе, но, конечно, и не меньше; я — один из статистов в титанической драме, начало которой мы можем только угадывать и которой, может быть, никогда не будет конца.

Я отвергаю все вероучения, догмы всех фанатиков, все иллюзии на час. Я вверяю себя жизненному импульсу. Если он окажется ложным, тогда правы худосочные метафизики, и жизнь — всего лишь иллюзия. Если он окажется истинным, тогда я должен прожить свою жизнь в служении истине. Я расправился со своим прошлым, я признал собственное ничтожество, я смирился перед величием жизни. Но да придаст мне мужества и надежды то, что, несмотря на всю мою незначительность, я все же участник и не последний участник этого удивительного эксперимента. Я знаю, что никогда не увижу мир более совершенных людей, о которых я мечтаю, этот мир, который так мучительно близок и так далек, к которому, как нам кажется, мы могли бы прийти, сделав одно-единственное усилие, если бы мы не были уверены, что этого усилия мы не сделаем. Но некоторые из нас должны сделать попытку. Солнце еще не умерло и, может быть, не умрет никогда. И если я должен верить, то пусть это будет вера, что на скале, построенной бесчисленными поколениями человеческих существ, живущих один только раз, будут жить люди, настолько же более чуткие, и сильные, и мудрые, чем мы, насколько мы более сильны, мудры и чутки, чем наши предки десять миллионов лет тому назад. И если все это кончится неудачей, у нас останется по крайней мере великая радость самой попытки.

Попытаюсь начать сначала».

С жестом приятия всего, что есть на свете, жестом, обращенным к морю и солнцу, этим творцам жизни, Крис повернулся и не спеша пошел назад к поселку.