Единственная любовь Казановы

Это был куда лучший способ завоевать женщину, чем упущенные поцелуи и презренный страх грозящей опасности. Анриетта наконец улыбнулась.

— Ты слишком прямолинеен, — сказала она, — и, пожалуй, немного несправедлив. Ты же все-таки сожительствовал — это слово они употребляют? — с опасной иностранной шпионкой.

— Они такие остолопы, что я не уверен, знали ли они это! — воскликнул он. — В любом случае это не имеет значения!

— Ты в самом деле так считаешь? — многозначительно спросила она. — Для тебя правда не имеет значения, что я — каковы бы ни были мои мотивы и под влиянием какого принуждения я бы ни действовала — в самом деле старалась выкрасть у Венеции эти крепости и передать их Австрии?

— Если венецианцы столь низко пали или настолько глупы, что их можно подкупить и выманить из бастионов, составляющих их собственную силу, пусть теряют эти бастионы — иного они не заслуживают, — нетерпеливо ответствовал он. — Да разве могли венецианцы любой другой эпохи быть повинны в таком?.. Но зачем мы теряем время на эти академические вопросы? Нам надо думать о собственной жизни. Я бы предпочел, чтобы ты никогда не имела ничего общего с этой грязной интригой… но ты была пешкой, девушкой, на чьих благородных чувствах решили сыграть. Так или иначе, теперь все это позади.

— Разве можно что-то изменить? — Она отказывалась ухватиться за надежду, которую он ей давал, хотя сердце у нее и подпрыгнуло от радости, ибо она понимала, что он имеет в виду. — Эти инструкции, что лежат на столе под твоей рукой, говорят о другом. Мне следует изучить их сейчас, чтобы уже завтра приступить к исполнению.

— Пф! — Лицо Казановы исказилось отвращением. — Ты хочешь сказать, что намерена?.. Но ты же это несерьезно. Так или иначе, я этого не допущу.

— Как же ты меня остановишь?

— Очень просто, — сказал он, уже не сдерживаясь, но и не пережимая. — Я буду держать тебя в объятиях до тех пор, пока ты не пообещаешь уехать со мной — и уже на сей раз без расставаний.

Анриетта невольно улыбнулась.

— Чему ты смеешься? — поспешил спросить он. — Что тут такого забавного?

— Не просишь ли ты меня пожертвовать ради тебя слишком уж многим? — заметила она, а глаза говорили, что вопрос задан не всерьез.

— Ничуть! — Он сделал вид, что отнесся к ее вопросу не легковесно, а воспринял его au pied de la lettre[85]. — Даже если тебе и вернут твои владения, в чем я сомневаюсь, ты навеки останешься их рабой…

— Ты забываешь об огромной привилегии быть представленной ко двору… преемника ее величества… и о еще большей привилегии — ты об этом ведь слышал? — быть выданной «за порядочного немца, который за хорошее приданое закроет глаза на небольшую погрешность»!

— Будь он проклят за такую наглость! — сказал Казанова, не в силах удержаться от смеха, хотя это и возмутило его.

— А кроме того, — Анриетта вновь обрела серьезность, — если мы, как ты предлагаешь, уедем вместе, не станем ли мы предателями?

— Что?! За то, что мы отказываемся заниматься грязным шпионажем для них? В любом случае разве наша верность друг другу не важнее нашей верности их превосходительствам и ее величеству? Анриетта, мужчины и женщины любили друг друга и держались вместе с сотворения мира, и так будет, пока архангел Гавриил не протрубит в свой почтовый рожок или во что-то там еще. Через тысячу лет Венецианской республики и Священной Римской империи, возможно, уже и не будет, а влюбленные… и дети… будут по-прежнему. Почему я говорю — через тысячу лет? Венецианская республика и Римская империя, возможно, и века не продержатся.

— О-о! — Анриетта, будучи консервативной, как все женщины, была потрясена даже мыслью о подобных катаклизмических переменах. — Но Венеция просуществовала почти тысячу лет, а Австрия — величайшая в мире военная держава!

— Я этого не оспариваю, — не отступал Казанова, — но могу держать пари: человеческая природа переживет обеих…

— Ну, я тоже не стану это оспаривать, — сказала Анриетта, — но не теряем ли мы бесценное время, Джакомо… для меня не менее ценное, чем капли крови! Предположим, я уступлю тебе и стану целиком твоей, и соглашусь уехать с тобой — на сей раз уже без расставаний, — ты что же, забыл, какие опасности грозят нам со стороны двух правительств, которых ты так легко уничтожил в мифическом будущем? И куда мы поедем? Где мы будем жить? На что будем жить? А главное — где и как нам спастись от возмездия со стороны правителей, которых мы оскорбим своим дезертирством?

Это была отрезвляющая мысль или мысли, и Казанове пришлось вернуться в реальность настоящего.

— Ты права, — сказал он. — Мессер гранде грозил мне именно такой карой, если я изменю и не выполню своей миссии. Мы должны быть очень осторожны. Рука у Венеции длинная.

— Хм! — презрительно хмыкнула Анриетта. — И в половину не такая длинная и в десять раз менее могущественная, чем рука Австрии, — вот чего мы должны больше всего опасаться.

— Ну, не будем об этом спорить, — сказал Казанова, пораженный ее убежденностью и оскорбленный в своем местническом патриотизме при мысли, что какая-либо держава может иметь более могущественную и мстительную тайную полицию, чем Венеция. — Вот что я предлагаю. Сегодняшнюю ночь проведем здесь, а завтра переберемся в мою гостиницу — она милях в семи или восьми отсюда. У меня там очень славная комната, записанная за мной и оплаченная до четверга, и люди там учтивые. Мы проведем там два-три дня, а потом решим, куда ехать, хотя я лично предложил бы Париж. Мы могли бы сесть на корабль в Генуе и доехать до Марселя…

— Ты это серьезно? недоверчиво спросила она.

— То есть? — переспросил Казанова, глядя на нее в упор. — Конечно, серьезно. А что плохого в таком плане?

— Ах, Джакомо, Джакомо! Я думала, ты все знаешь, а есть, по крайней мере, одно обстоятельство — самое для нас важное, — о котором ты явно ничего не знаешь. — Вид у нее был удрученный, и она сидела, покачивая головой, как обычно делают люди, пытаясь найти выход из сложного, затруднительного положения.

— О чем я не знаю? — весьма оскорбленным тоном спросил Казанова.

— О могуществе и мстительности Священной Римской империи. О необычайно разветвленной сети ее многочисленной тайной полиции дома и за границей. Почему, ты думаешь, я была так хорошо осведомлена о тебе? Да просто потому, что могла пользоваться информацией австрийской тайной полиции в Италии, которая стала следить за тобой с того момента, как ты соприкоснулся с Шаумбургом. Каким образом, ты полагаешь, я могла послать тебе записку в тот погребок в Риме или как я могла знать о твоих отношениях с донной Джульеттой?

— Это она донесла на меня государственным инквизиторам? — чуть ли не робко спросил Казанова, положительно сокрушенный ее осведомленностью…

— Донна Джульетта? — Анриетта была явно удивлена его вопросом. — Что заставляет тебя так думать?

— Лишь то, что ее гондола обогнала нашу во время праздника обручения с морем, и я уверен, что она узнала меня, а может быть, и тебя.

— Я понятия об этом не имела! — воскликнула Анриетта, искренне удивленная. — Я полагала, что…

— А-а… — возликовав, прервал ее Казанова, — значит, существуют вещи, неизвестные даже распрекрасной австрийской тайной полиции!

— Я не сомневаюсь, что они об этом знали, — возразила Анриетта, — но не сочли нужным мне говорить. Похоже, что уже тогда я была у них под подозрением.

— По всей вероятности, с тех пор, как ты присоединилась ко мне во Флоренции, — вскользь заметил Казанова, — но это никак не влияет на наши планы, верно?

— Если мы оба станем более осторожными, значит, уже существенно повлияет. Особенно на тебя. Послушай, Джакомо. Тайная полиция, чью роль я хочу чтобы ты понимал и остерегался ее, конечно же, не всеведуща. Она наблюдает лишь за теми, за кем ей велено наблюдать, и я принадлежу к числу тех, за кем она наблюдает и кто наблюдает сам, — я полагаю, все агенты в таком положении. В этих зашифрованных инструкциях, которые ты теребишь, точно собираешься порвать, содержатся точные указания, что я должна делать, и не менее точное расписание моих действий. Каждый день я выезжаю из одного места и приезжаю в другое, и каждый день об этих моих передвижениях докладывается. Если я не прибуду в определенное место, об этом будет тотчас доложено и будет мгновенно поднята тревога с требованием выяснить, что случилось со мной. Если я убита или схвачена венецианской инквизицией — значит, мой недосмотр, и меня просто спишут со счетов. Но если я по собственным соображениям брошу свою миссию…

85

Буквально (фр.).