Дочь полковника

Все это пьянило Джорджи, будило в ней ликующую радость и легкий смутный стыд. Она не могла понять, действительно ли эта осень несравнимо великолепнее всех предыдущих, или же эта магическая неведомая в прошлом красота возникала потому, что созерцала она ее вместе с Джоффри. Странно, как она раньше не замечала, насколько интересно все вокруг! Забавно, что шум дурацких жнеек и сноповязалок кажется музыкой, что ласточки надели фраки, а летучие мыши уподобились кавалерийскому разъезду! И совсем уж непонятно, отчего такие нелепые пустячки дарят ей ощущение необъятного счастья, кипения жизни и… ну… блаженной безмятежности, тихого покоя. Разумеется, она никому об этом не говорила, даже Джоффри. Ведь даже он мог счесть ее глупенькой фантазеркой, а если и нет, то вдруг бы он ненароком проговорился кузену, обрекая ее смиренно сносить нескончаемые назойливые шуточки. А Джорджи чувствовала, что не сумеет быть смиренной — таким все было великолепным, таким… таким… ну просто тип-топ. Она то и дело строго себя одергивала, потому что принималась петь, даже когда шила.

У нее возникали и еще более странные фантазии. Когда она срезала в саду георгины и хризантемы для столовой, ее охватывало желание прижать их к губам — глянцевые почти без запаха георгины и пушистые хризантемы с их густым осенним ароматом. Ни с того ни с сего ей приходило в голову, что деревья, наверное, живые, что надо только покрепче обнять гладкий ствол бука, прижаться к нему щекой — и можно будет различить очень мерные, очень приглушенные биения сердца. А потом ей начинало казаться, что стоит только раскинуться в траве, озаренной солнцем, как его яркие лучи пропитают ее насквозь, а вокруг валом встанет темная земля, и все ее существо преобразится в сплав золотого огня и темной земли. Нет, она не решалась обнимать деревья и ложиться в траву. Вдруг кто-нибудь подсмотрит и будет смеяться над ней. Но как-то вечером, когда они с Джоффри стояли рядом на лужайке, он подсунул руку ей под локоть — старым друзьям это дозволяется, — и ее поглотила волна экстаза. Они смотрели вверх на узкий серп молодого месяца, и Джорджи почудилось, что она ощущает мощный полет Земли в пространстве, ощущает, как все поля, дома, леса, дороги и люди с непостижимой величавостью и быстротой, кружась, несутся среди звезд. Она боялась заговорить, и глаза ее наполнились сладкими слезами. Джоффри молчал, и они стояли так почти пять минут, пока неповторимое ощущение богоподобного полета не пошло на убыль. Что испытывал Джоффри, осталось ей неизвестным, но внезапно он взял ее руку и поцеловал, — еще ни разу он не позволял себе такого знака нежности, — а затем повернулся и ушел, словно его что-то испугало. Джорджи кольнула щемящая тоска, хотя прикосновение его горячих губ к ее руке вызвало в ней восторженный трепет.

Ах, если бы он остался! Ах, если бы он… но что, собственно, если бы? Ей нестерпимо хотелось сжать его лицо в ладонях, посмотреть на него и… да, и одарить тем чистым обожанием, которое она сберегла для него. Каким счастливым могла бы она его сделать! Но терпение, всему свое время.

Ангел-хранитель, донельзя довольный, расхаживал, гордо выпятив грудь и разгоняя бесенят, которые пытались нашептывать: «А как же Маккол и эти… ну, ты знаешь?», «А как же Каррингтон, э?», «А как насчет того, чтобы попить чайку у Перфлита? Хе-хе-хе!»

Впрочем, вряд ли нужно упоминать, что причудливые и нездоровые фантазии занимали лишь очень малую часть ее времени и мыслей. Чаще она оставалась нормальной здоровой английской девушкой, всегда готовой принять участие в любой игре. И все были с ней удивительно добры. Бог, как оказалось, отнюдь не лишенный порядочности, поразил миссис Исткорт обострением ревматизма — она была прикована к постели и, как ни брюзжала, вмешаться не могла. Полковник появлялся, когда был нужен, и исчезал, когда не был нужен. Кузен, видимо, получил жесточайшие инструкции, так как не осмеливался и рта раскрыть. Алвина, как ни дорого это ей стоило, тщательно сохраняла суперобложку почти изнемогающей благостности, освободила Джорджи от всех домашних обязанностей и даже дважды сама съездила на велосипеде в Криктон, лишь бы не прервать импровизированный теннисный матч на убогой неровной лужайке. Перфлит и Маккол благородно держались в стороне, и Перфлит был даже готов поставить пять против одного, что Джорджи станет невестой еще до Рождества, и два против одного, что она выйдет за Джоффри в ближайшие полгода. Маккол, обстоятельно взвесив все «за» и «против», отказался заключать такое пари. Мистер Джадд с неиссякаемым оптимизмом съездил в Криктон, где в чаянии скорой свадьбы купил новую шляпу и еще один брелок.

Весь приход проникся к мисс Джорджи чувством, более всего походившим на рождественскую открытку, и желал ей всяческого счастья, точно она была малиновкой среди пышных сугробов на фоне старинной английской колокольни.

Внезапно Джорджи словно вживе обрела чисто теоретическую прерогативу непогрешимости средневековых монархов. И даже при еще большем отсутствии проницательности — будь такое возможно — нельзя было не заметить, что Англия в пределах этого прихода ждет, чтобы она исполнила свой долг, и не пожалеет на его исполнение никаких ее денег. Через два-три дня после приезда Джоффри, когда ему вздумалось все утро проваляться без пиджака под «бентли», обливаясь потом и покрываясь смазкой в иллюзорной надежде повысить мощность мотора, Джорджи укатила на велосипеде в Криктон. Вернулась она после долгого отсутствия с грудой пакетов, прятавших тюбики, флакончики и баночки. Позже Алвина с ужасом обнаружила, что прежде девственный туалетный столик Джорджи осквернила косметика, но железным усилием воли она принудила себя промолчать. Опасаясь упустить что-нибудь существенное, Джорджи приобрела все средства стать красавицей, о каких только ей доводилось слышать, — от глицерина и огуречной воды, которые по восторженным отзывам Лиззи были незаменимы при цыпках, до «бесподобного крема-невидимки мадам Бернгард», некогда небрежно упомянутого пропащей лондонской тетушкой. Джорджи даже захотелось написать этой почти легендарной родственнице и попросить у нее совета, но по зрелом размышлении она решила положиться на собственную женскую интуицию и не пачкать любви почти наверное нечистыми рекомендациями низменной похоти.

Невозможно даже с примерной точностью оценить, какую роль тут сыграли (и сыграли ли вообще) все эти разнообразные комбинации топленого сала тонкой очистки и духов, а какую — душевное состояние Джорджи, а то и незаметная деятельность желез внутренней секреции, но факт остается фактом: она, пусть временно, совсем преобразилась и стала почти хорошенькой. И объяснялось это отнюдь не только переменой в манере одеваться. Бесспорно, отказ от черных чулок в пользу tête-de-nigre[24] и бежевых из искусственного шелка пошел ей много к украшению, как и туфли не столь практичного, зато более эротического фасона, чем прежние. Опять-таки почти новые платья, которые щедрая Марджи не только подарила ей, не слушая никаких возражений, но и целые два дня самоотверженно распускала и подгоняла к более полной фигуре Джорджи, поразительно выигрывали в сравнении с гардеробом перезрелой школьницы, который предпочитала для нее Алвина. И решительно все, кроме той же Алвины и кузена (они, впрочем, не решились высказать свое осуждение вслух), очень одобрили новую прическу Джорджи, придуманную Марджи, которая заплела ее волосы в две косы и изобретательно закрутила их двумя аккуратными спиралями над ушами. Мода, конечно, тут и не ночевала, но что еще можно придумать для девушки, которая боится остричься? Да и в самый раз как для Клива, так и для дикаря, только что покинувшего какой-то жуткий аванпост Империи, расположенный весьма и весьма далеко к востоку от Суэца.

Все это, несомненно, помогло, но главное чудо было в том, что изменилось само лицо Джорджи. Во всяком случае, такое возникало впечатление. Оно больше не приводило вам на память раскрашенных гипсовых херувимов, дудящих в трубы. Что смягчило его контуры и придало нежность цвету этих излишне пухлых щек? Топленое сало тонкой очистки, ощущение непреходящего счастья или невидимые руки ангела-хранителя, массировавшего их, пока она спала? Конечно, объяснение могло заключаться и в пудре, но в любом случае даже нос ее перестал пылать здоровым румянцем деревенской молочницы, причинявшим ей столько мучений, и обрел более чинную гармонию формы и цвета. Детские глаза и губы остались детскими, но теперь они что-то обещали. Совиная тусклость глаз сменилась блеском, а губы… обман ли это зрения, или они безмолвно «сами „созрели вишни“ возглашали»? Если вы считали Джорджи просто ребенком-переростком, вы сказали бы, что за одну неделю она обрела юную женственность, а если она представлялась вам взрослой женщиной, к сожалению, сохранившей всю неуклюжую подростковую угловатость, вы решили бы, что она выглядит помолодевшей на пять лет.

24

Голова негра (фр.).