Страница 97 из 121
— А что, эта братия воображает, что их на откорм сюда поставили? — заявил Зирдзинь, узнав о недовольстве команды.
Таким он был и таким остался, ибо справедливо говорится: «Горбатого могила исправит». Кок, прослуживший двадцать лет на пароходах, начинает зазнаваться и не желает слушать каких-то там мальчишек. Если его не оставят в покое, он может устроить кое-что похуже — ведь в его руках немало возможностей отомстить этим оболтусам.
Вот благодаря этому человеку на «Таганроге» и произошли события, каких капитану Озолиню за всю его морскую службу не приходилось переживать, — вызовы в суд, допросы, уголовные дела.
2
«Таганрог» вез боеприпасы. К боязни наткнуться на подводную лодку прибавилась еще другая: смертоносный груз в трюмах парохода, предназначенный для разгрома противника в грядущих боях, в неменьшей степени угрожал сейчас двадцати восьми морякам. Судно было застраховано, за провоз опасного груза судовладельцы получали хорошую плату, застрахованы были и вещи моряков: их одежда, обувь, белье; незастрахованной оставалась только жизнь двадцати восьми человек команды.
«Таганрог» был одним из первых пароходов, отправившихся этой весной из Англии в Архангельск. Немецкие подводные лодки успели уже затопить два ранее вышедших судна. По всему видно было, что война на море в этот сезон навигации будет еще ожесточеннее. Сколько окажется тех, кто выдержит до осени? Когда пробьет час «Таганрога»? Сколько раз еще придется менять обреченные на гибель суда? Не окажется ли одна из торпед последней, роковой, после чего не нужно будет больше ходить в плавание, не будет больше судов, моря, берега и людей? Кому станет посылать письма Лилия Кюрзен и чьего возвращения из дальнего плавания будет дожидаться Мод Фенчер? Эх, стоит ли об этом думать? Твои думы не отведут от тебя удара, твои догадки не облегчат его. Выходи на вахту, Ингус, наблюдай в течение четырех часов за горизонтом и следи за курсом, а потом спи четыре часа. В этой лотерее смерти кое-кто изредка выигрывает. Только не спрашивай, будешь ли это ты. Двадцать три года — срок жизни, конечно, небольшой, многое не изведано, но другие погибают еще раньше. Ты мечтал, любил, даже бывал счастлив, следовательно, кое-что повидал за свою жизнь. Многие и этому могут позавидовать. И даже если следующий час окажется последним, и тогда тебе позавидуют — на свете всегда найдутся люди; которым твоя судьба покажется прекрасной. Умирать в постели или на море — что благороднее? Умереть в бессилии, от дряхлости, или сломаться, как молодое зеленое деревце, занимавшее свое место в центре великих мировых событий?
Да, это была война. Война на суше и на море, в каютах судов и в человеческом сердце. Полгода «Таганрог» курсировал по Средиземному морю и Греческому архипелагу, и все было так, как полагается на хорошем пароходе: капитан доволен командой, члены команды довольны друг другом и капитаном; всякий уважает свой труд и труд другого, все чувствуют себя членами одной семьи. Но с тех пор, как они вышли из Хартлпула, все стало иначе. Люди сделались раздражительными, неразговорчивыми. Да, да или нет, нет, скупой капитан, плохое питание, тяжелая работа и ленивые работники. Все делается исподтишка: закулисные сплетни, тайная травля, в глаза говорят одно, за глаза другое, никто никому не доверяет.
— Какая это жизнь, если капитан скупердяй… — вздыхает Зирдзинь, разливая матросам суп по бачкам. — Тащит себе что может. Не хочет людей кормить как полагается.
— Боцман, — немного погодя шепчет кок Зирнису. — Если бы вы слышали, как старший штурман тут на ваш счет прохаживался! Говорит, трое — вы и два младших матроса — за весь день соскоблили ржавчину только с двух пластин на кватердеке! Он бы один соскоблил четыре.
— Господин штурман, почему вы держите Зирниса только на красках да на швабрах? — хитро улыбаясь, спрашивает он через некоторое время Волдиса. — Он, например, считает, что сумел бы определить курс судна лучше вас и даже самого капитана. Так, как это делаете вы, каждый мальчишка сумеет, а если пароходу придется дольше идти, то это результат тех новых премудростей, которыми вас напичкали в мореходном училище.
— Мистер чиф, — таинственно шепчет кок Иванову, — кочегары грозятся подать жалобу судовладельцам. Будто вы с капитаном приняли на пароход вместо бункерного угля мусор, а в счетах провели его как первосортный антрацит. Они, дескать, там внизу парятся, как грешники в аду, а вы оба кладете изрядные куши в карман. Я-то не знаю, как там на самом деле, но они так говорят…
— Эй, Антон… — качая питьевую воду кочегарам, обращается он к черному человеку. — Сейчас тут чиф разорялся — нет спасения. Обещал всех вас на берег списать. Вы, дескать, не смотрите, где уголь, а где шлак, целые куски угля за борт выбрасываете. Так, говорит, и на уголь не заработаешь.
Кок повсюду сеял щедрой рукой подозрение, недовольство, недоверие; заискивал и льстил перед сильными, травил слабых и плескался сам в этой мутной водице, как утка. Ему недостаточно было того, что люди теперь ненавидели друг друга. Он ненавидел их всех за то, что они были лучше его. Ему казалось недостаточным, что он воровал их продукты, ссорил их, нет — он жаждал еще и физического удовлетворения, а это ему могли доставить лишь их физические страдания. Из всей команды коку подчинялся только пятнадцатилетний юнга. Его-то он и гонял с утра до вечера, заставлял чистить весь картофель, мыть всю кухонную посуду и котлы, по утрам растапливать в камбузе плиту. Самым большим несчастьем для мальчика было то, что ему приходилось жить в одной каюте с Зирдзинем. Постоянно загружая его своей работой, кок устроил так, что мальчик не успевал убирать каюты офицеров, а это считалось его основной обязанностью. И офицеры стали придираться к нему. Увидев, что начальство невзлюбило юнгу, Зирдзинь окончательно распоясался и стал походя бить мальчика. Хлестал по лицу грязной кухонной тряпкой, тыкал кулаками в бока и грозил выбить все зубы, если тот вздумает пожаловаться.
Но здесь кока осадили. Он не учел того обстоятельства, что мальчик родом из Архангельска и что на пароходе у него много земляков. И вот однажды, когда мокрая кухонная тряпка кока опять хлестнула юнгу по лицу, кочегар Самойлов стукнул Зирдзиня кофейником по голове. Самое неприятное было то, что в кофейнике оказался горячий кофе, и вместе с увесистым ударом кока облила горячая жидкость, ошпарив ему нос. Зирдзинь взвыл от боли и схватил большой кухонный нож.
— Я тебя на куски изрежу, черный дьявол! — заревел он, устремляясь на Самойлова. — Оба уха отрежу, кишки выпущу, разбойник ты этакий!
Самойлов хладнокровно выплеснул ему в лицо остатки кофе. Взбешенный Зирдзинь бросил в него нож. Нож просвистел мимо лица кочегара, чуть не задев щеку.
— Чучело! — крикнул Самойлов. — Если ты не оставишь в покое мальчишку, мы с тебя с живого шкуру сдерем, а самого бросим в топку. А теперь налей снова кофе, да чтобы кофейник был полный.
Когда кочегар удалился, кок послал юнгу в каюту вымыть пол. Последовав за ним, он закрыл дверь на замок.
— Значит, ходишь жаловаться на меня кочегарам? На, понюхай кулак! Вкусно? На-ка еще!.. А если ты и теперь посмеешь жаловаться, я еще до Архангельска из тебя покойника сделаю. По жилочке вытяну из тебя твою подлую жизнь.
Таков был Зирдзинь — злой, жестокий, трусливый. Кроме всего, он был еще и суеверен: верил в привидения и порой даже видел их. Как-то ночью он, весь в поту, дрожа от страха, разбудил юнгу, жалобно бормоча:
— Взгляни, сынок, не залез ли он в шкаф… Ну, сходи, Петенька, посмотри! Я тебе завтра помогу за это вымыть офицерские тарелки.
— Кто он? — очнувшись от сна, спросил мальчуган.
— Он только что здесь был, я ясно видел.
Мальчик заглянул в шкаф. Там никого не было.
— Может быть, он залез под койку? — не унимался кок. — Нагнись, ты помоложе!
Но и под койками никого не оказалось. Все же Зирдзинь долго не мог успокоиться. Он задраил иллюминаторы, закрыл на ключ дверь и, вооружившись финским ножом, всю ночь просидел на койке, дрожа собачьей дрожью.