Страница 17 из 110
Может быть, он просто был пьян и завтра будет стыдиться сегодняшнего поступка, станет благоразумнее? Только бы дожить до весны, а там уйти из этого ужасного места. Если нет — она вернется в лес и станет жить так же, как все. Но теперь на всякий случай она будет всегда носить с собой маленький кинжальчик — на хуторе она видела много таких.
Девушка тихо вернулась обратно и прошла в свою каморку. Никто ничего не заметил. На следующий день Бренгулис мучился похмельем и избегал встречаться с Сармите. Когда выздоровела Прасковья Егоровна и вновь взяла бразды правления в свои руки, муж ее опять стал разъезжать то в волость, то на базары. Он ни разу не напомнил Сармите о происшедшем, не попросил прощения, но и не приставал к ней. Только в дни сходок, когда на хуторе появлялся Карл Зитар и счастливая Сармите краснела в его присутствии, в глазах хозяина вспыхивал недобрый огонек. Но он ничего не говорил ни Карлу, ни Сармите, ибо еще не настало время.
Как только подтаял снег, мужчины отправились в лес заготовлять дрова. Каждый мог рубить, где хотел, разрешения не требовалось — лес был очень большой, а прилегающие к степи участки подлежали вырубке. Зимой заготовленные дрова продавали степным крестьянам. Для жителей тайги это был очень важный источник дохода. Заготовка дров длилась до мая, вплоть до начала весенних работ на полях. Позже в лесу нельзя было работать, он становился совершенно непроходимым: как только сходил снег, из мокрой и холодной земли начинали пробиваться ростки; каждое свободное место покрывалось высокими дудками, быстро одевались листьями кустарники, и вся тайга звенела от писка кровожадной мошкары. Пробуждение природы совершалось здесь настолько бурно, что через две недели после исчезновения снега все уже зеленело, цвело и благоухало.
Тайга проснулась. Беженцы вздохнули свободнее и окунулись с головой в весенние работы. Зитар с сыновьями опять корчевал пни, рубил кустарник и к началу сева расширил возделанные осенью поля. Семена зерновых и огородных культур были заготовлены еще зимой; трудно только оказалось достать картофель для первой посадки. Сибиряки садили его немного — две-три пуры [2] на хозяйство, поэтому к весне у них еле хватало семян для посадки. Бренгулис ничего не продавал за деньги, а Зитары не хотели закабалять себя на лето и осень. Зная хорошо, что землякам нужнее всего семена картофеля, другие старые колонисты — Силинь и Весман — тоже старались продать его подороже. В конце концов, капитану Зитару пришлось отдать Силиню свою великолепную шубу на лисьем меху за двадцать пур картофеля, а прекрасное пальто Альвины перекочевало в деревню в обмен на корову — одной было мало для такой большой семьи.
От зари до зари трудилось население землянок. Лес ожил, и над ним опять потянулся дым, отовсюду доносился стук топоров, звон мотыг и лопат. Засеяв и засадив всю возделанную землю, Зитары принялись за постройку дома. За зиму бревна и стропила были отесаны, доски для полов и потолков напилены и обструганы, поэтому работа подвигалась быстро. В селе были хорошие плотники, двое из них пришли работать к Зитарам. За неделю поставили сруб и возвели крышу, за следующую неделю настелили пол и потолок, вставили рамы и навесили наружную дверь, а затем Зитары, отпустив плотников, занялись внутренней отделкой. Чтобы рассчитаться с плотниками, капитан пожертвовал одним из хороших костюмов, а за работу печников Эльза расплатилась двумя платьями.
Усерднее всех в это время работал Эрнест. Домашние не могли надивиться внезапному трудолюбию ленивого и вздорного парня. По утрам он вставал первым и сразу же отправлялся на постройку, находившуюся шагах в ста от землянки Зитаров, — ближе не оказалось подходящего места. Вечерами его всегда приходилось звать домой, иначе он не кончал работу. Но ошибались те, кто думал, что изменился характер Эрнеста. Нет. Он только старался отработать свою долю и получить право на угол в новом доме, чтобы затем оставить все и отправиться на поиски золота. Всю зиму он вынашивал в себе эту мысль и часто посматривал на сказочную золотую гору Тамалгу. С приближением весны он привел в порядок вещевой мешок, раздобыл сито, мотыгу, лопату и тайком насушил сухарей.
Когда главные весенние работы были закончены, он как-то утром заявил домашним, что теперь они могут закончить постройку без него, взял свой багаж и ушел. Ни мать, ни отец не смогли отговорить его от этого похода.
— Через месяц я вернусь с полным мешком золота, — уверенно сказал Эрнест. — И тогда мы купим всю колонию.
— Сумасброд, и больше ничего! — возмущался капитан. — И кто только вбил ему в голову эту дурь!
Но, взвесив все обстоятельства и вспомнив, что Алтай действительно славится золотыми россыпями, родные Эрнеста, в конце концов, признали, что затея его не такая уж пустая: если посчастливится, он вернется состоятельным человеком. Пожелаем ему успеха!
Перед уходом Эрнест зашел еще на хутор Бренгулиса и отыскал Сармите.
— Ну, я на некоторое время ухожу, — сказал он. — К Иванову дню думаю вернуться, и тогда ты больше не будешь служить у Бренгулиса. Я тебе это обещаю.
И он с загадочным видом, сам, видимо, взволнованный, улыбнулся девушке и ушел на юго-восток тропинкой смолокуров.
Глава пятая
Своеобразный народ эти чалдоны — так прозвали русских, родившихся в Сибири. Уже одно то, что их отцы и деды покинули родные деревни и отправились в далекий путь через Урал, говорило о том, что это беспокойное, энергичное и трудолюбивое племя. В характере этих людей проявлялись упорство, стремление к независимости и гордость. Много среди них было потомков прежних ссыльных, но это служило для сибиряка скорее положительным признаком: во времена крепостничества нарушали законы наиболее смелые и умные люди. Высылка на поселение в Сибирь в то время означала освобождение от позорной, крепи и начало свободной крестьянской жизни. Первыми переселенцами были староверы, религиозные фанатики. Они селились в глухих, уединенных местах, где никто не мешал им жить по старинным обычаям и верить в бога так, как верили их прапрадеды допетровских времен. Одно или два поколения их жили безмятежно, пока рядом с ними не появлялись инаковерующие и не окружали со всех сторон уединенные островки староверов. Тогда этим фанатикам становилось невмоготу жить среди «поганых» — как они называли православных, — они покидали обработанные поля, обжитые деревни и снова искали в тайге глухие, дикие места и повторяли все сначала. И опять несколько поколений могли спокойно жить на месте, пока тайга не превращалась в открытое поле и вокруг их селения не появлялись новые деревни. Теперь даже на Алтае становилось трудно отыскать такие места, где можно было укрыться староверам, поэтому самые заядлые из них уезжали за кордон — в Монголию. Весной через Бренгули проехал большой обоз — пятьдесят подвод, груженных вещами и людьми.
Мрачно озлобленные, стиснув зубы, встретили сибиряки власть Колчака. Когда стали пороть наиболее смелых, а вдоль большой Сибирской магистрали у железнодорожных станций повесили мужиков и в назидание народу неделями не снимали с виселиц, сибиряки не могли оставаться равнодушными. Теперь сибирский крестьянин ожидал момента, когда можно будет схватить мучителя за горло. Он не желал принимать за проданное зерно и скотину полоски зеленой бумаги, отказывался отдавать сыновей в армию Колчака, радовался ее неудачам и убегал в лес, когда за ним приходили жандармы. По деревням разъезжали карательные отряды, жгли, пороли, вешали, а в ответ на это повсюду появились партизанские отряды. Они собирались в тайге, на непроходимых горных кручах, и представляли собой грозную силу. Крестьяне считали партизан братьями, прятали их, снабжали продуктами и доставляли им сведения о передвижении противника.
В Алтайском крае было несколько мест, где находились логова карателей, о них ходили жуткие рассказы. В той местности, где находились Бренгули, резиденцией палачей стало большое село Ануй — в шестидесяти верстах к востоку от колонии. Ануй — было страшное слово, услышав которое крестьяне осеняли себя крестом. — Хочешь в Ануе побывать? — обычно спрашивали власть имущие у непокорных крестьян, и такое напоминание равнялось обещанию смертной казни — из Ануя никто живым не возвращался. Виновного или невиновного после пыток нельзя было показывать народу, и поэтому его приканчивали.
2
Пура — старая латышская мера твердых (сыпучих) тел — примерно 3 пуда, или 50 кг.