Почему море соленое

— Не ругайся. Услышат на мостике, за такую лингвистику отвалят на полную катушку.

Ермолин глянул с сигнального мостика вниз на ходовой и, увидев меня, отскочил от поручней. Да, за «лингвистику» я строго наказываю. Не люблю парадоксов, а мне кажется парадоксальным, что Ермолин, окончивший два курса педагогического института, использует древний боцманский лексикон, хотя и красноречиво, даже вполне живописно. Разъяснить сие несоответствие и сделать соответствующие выводы сейчас обязан был Маслов. А старшина еще и утешает матроса:

— Ничего, скоро этот чертолом кончится, солнце-то в воду село, смотри, какой закат.

Тоже мне синоптик, такой закат как раз к ветру. Старшина, видимо, усвоил всего одно правило: «Если солнце село в воду, жди хорошую погоду, а если солнце село в тучу, жди, моряк, на море бучу». Старшина не учел при этом перистых облаков, а они меняют дело. К тому же теперь в атмосфере нашей грешной планеты действительно что-то разладилось, порой погода выделывает такие фортеля, что у штурманов и синоптиков глаза на лоб лезут. Сотни спутников посматривают за движением воздушных масс. И циклон видели, а вот ураган все же не смогли предсказать, он налетел так же неожиданно, как застигал мореходов, наверное, и две тысячи лет назад.

Однако закат и в самом деле хорош. Багровое зарево охватило почти полкупола, а над самым горизонтом тянется раскаленная полоса. Она становится все тоньше; кажется, кто-то огромный и невидимый бьет кувалдой небосклона по наковальне горизонта и сплющивает полосу в тонкий брусок. Сейчас сунет брусок в океан, как кузнец сует раскаленный металл в бочку с водой, и брусок, окутавшись паром, зашипит…

Зашипело внизу, на камбузе, должно быть, кок тоже зазевался на закат, и что-то у него там убежало или подгорело. Снизу потянуло жареным мясом и луком. Вахтенный рулевой матрос Мельник сглотнул слюну и покосился на круглые морские часы. До смены вахт оставалось еще тридцать восемь минут.

Брусок уже не виден, над горизонтом висит лишь легкое оранжевое облачко, оно быстро тает. Остывает небосклон, на нем все отчетливее проступают первые звезды, вода становится сначала сиреневой, потом синей и, постепенно густея, — совсем черной.

Видимо, пейзажные созерцания опять настроили Ермолина на лирический лад, и он сказал Маслову:

— Как приеду домой, сразу женюсь.

Ну да, Ермолину осталось служить всего три месяца. Эти последние месяцы службы всем им кажутся слишком долгими и томительными, если еще учесть поголовное желание поскорее сменить жесткую корабельную койку на двухспальную кровать. Сами они последние месяцы служат ни шатко ни валко, но смену дрессируют нещадно. В этом их огромное достоинство, пожалуй, единственное.

Вот и сейчас Ермолин строго спрашивает молодого матроса Савчука:

— Что слева?

— Красная ракета! — испуганно говорит Савчук.

— Доложи как положено. И погромче.

Савчук нагибается к ходовому мостику и орет:

— Красная ракета, курсовой двадцать левого борта, дистанция… — Дистанцию определить на глаз трудно даже опытному сигнальщику, потому что ракета не на воде, а в небе, и Савчук докладывает наобум: — Дистанция сорок два кабельтова.

Вот так: с точностью до двух кабельтовых. Вахтенный офицер подавляет усмешку и серьезно отвечает:

— Есть!

Раз красная — значит, кто-то просит помощи. Наверное, какую-нибудь шаланду так далеко в океан занесло ураганом. А может, опять какой-нибудь чудак решил пересечь океан на шлюпке, а то и в ванне — теперь этих чудаков много развелось. Во всяком случае, приличное судно дало бы сигнал бедствия по радио.

— Вторая! — кричит сверху Савчук.

— Пеленг пятьдесят четыре, — докладывает вахтенный офицер и вопросительно смотрит на меня.

— Курс по пеленгу!

— Есть! — Вахтенный офицер поворачивается к рулевому. — Лево на борт! Курс пятьдесят четыре.

Скорее всего, выловим очередного голодного рекордсмена. Впрочем, надо его еще найти: темнеет быстро, но даже днем искать малую посудину в океане хуже, чем иголку в стоге сена. Интересно, сколько мы будем искать? Даже если найдем быстро, придется ждать, когда кто-нибудь из своих примет его на борт. Иначе придется тащить домой. Словом, канители много, а у меня через четырнадцать минут начинается отпуск. Именно со второго июля. В каюте, в левом ящике письменного стола, лежит путевка в Сочи…

Я отнюдь не отношусь к категории завзятых курортников: за пятнадцать лет службы впервые собрался в санаторий, да и то лишь потому, что на этом усиленно настаивал наш корабельный эскулап капитан медицинской службы Спиридонов.

— Нервы у вас ни к черту, — говорил он и в который раз принимался за арифметику. — Из трехсот шестидесяти пяти дней мы только сорок один день стояли у причала, из коих девять ушло на планово-предупредительный ремонт, когда вы со старпомом почти не сходили на берег. Остальные тридцать два делили с тем же старпомом пополам. В среднем пребывали на берегу по пять часов, итого получается около восьмидесяти часов, то есть в общей сложности менее четырех суток…

Возможно, и на этот раз я отвертелся бы, но настырный эскулап выложил всю эту арифметику адмиралу, командиру соединения, а тот приказал взять путевку и — баста.

— Огонь, прямо по носу!

Да, кто-то горит. Ого, кажется, солидная посудина, длиною около трехсот метров.

— Боевая тревога! Вперед, самый полный!

Звякнул машинный телеграф, напряженно задрожал корпус корабля, и в дробном топоте ног, прокатившемся по всей палубе от носа до кормы, утонула последняя посторонняя мысль: «Кажется, горит и моя путевочка».

9

Танкер был водоизмещением около ста тысяч тонн, судя по осадке, имел на борту около семидесяти тысяч тонн нефти. Обычно нефть просто горит, но иногда и рвется. Если такая бандура рванет, не поздоровится самому Нептуну, не говоря уж о простых смертных.

Старпом, видимо, подумал о том же и пояснил:

— У нас на борту почти полный комплект ракет и боеприпасов для орудий.

Мерси, а то я не знал. Интересно, что скажет замполит?

Протасов хмуро посмотрел на горящий танкер и вздохнул:

— Все мы люди…

Правильно, замполиту и по штату положено быть гуманистом. Впрочем, экипажу танкера ничто не угрожает: все, кроме одного, еще подающего сигналы бедствия, покинули борт горящего судна. Меня отнюдь не волнуют убытки фирмы, которой принадлежит танкер, из-за этого я бы не стал рисковать. А вот океан… Его и так превратили в сточную яму, не думая о том, что земля-матушка уже не в состоянии прокормить человечество, что океан уже сегодня стал великим кормильцем, мы без него никак не обойдемся. Если эти семьдесят тысяч тонн нефти разольются по Атлантике, они отравят десятки тысяч квадратных километров ее поверхности, погубят все живое. А если еще эта нефть загорится?

Объяснять это старпому и Протасову некогда и незачем: они знают об этом не хуже меня.

Я беру мегафон и кричу вниз:

— Боцман, дежурную шлюпку и оба мотобота приготовьте к спуску.

Итак, приговор окончательный и обжалованию не подлежит. Теперь надо отобрать наиболее подготовленных людей. Этим займется старпом. Он же пойдет старшим, с ним надо будет послать кого-нибудь из инженеров-механиков. Кого именно — пусть решает Солониченко.

— Командира бече-пять на мостик, — говорю вахтенному офицеру, и тот выдергивает из зажимов телефонную трубку.

Да, механика надо послать, ему там будет виднее, что можно сделать.

Вахтенный офицер напоминает:

— Они-то бросили танкер. — И кивает на капитана танкера, сидящего на левом крыле нашего мостика.

Да, они бросили. Когда мы подошли, весь экипаж танкера был в двух мотоботах и держался подальше от горящего судна. Лишь один человек оставался на его борту и с кормы писал нам фонарем SOS. Он был голый, как дождевой червь, видимо, едва успел выскочить из каюты, но фонарь схватить не забыл и дело свое делал.

Сначала я подумал, что это капитан. Но когда с мотоботов подняли людей, выяснилось, что вот этот человек в рваной робе и есть капитан Роуленс, а там, на борту, остался его помощник.