Страница 36 из 53
С этого момента все и переменилось. «Значит, и ей не нравится все это», — подумал я. И уже не жалел, что пошел сюда. Стоило пойти ради одного того, чтобы убедиться, что Анютке тут не нравится.
Когда она снова посмотрела на меня, я взглядом указал ей на дверь. Она согласно кивнула и встала. Все стали ее уговаривать, но она сказала:
— Нам с Витей здесь не нравится.
Все изумленно посмотрели на меня, сцена получилась, как в гоголевском «Ревизоре», и я гордо прошествовал к двери.
Правда, на лестнице все-таки упрекнул Анютку:
— За себя я и сам мог сказать.
— Хорошо, в следующий раз скажешь сам. — Она взяла меня под руку. Когда мы вышли из подъезда, ребята смотрели в окно, и за все время, пока мы шли через двор, никто из них не произнес ни слова. Я спиной чувствовал их взгляды и старался идти в ногу с Анюткой. Наверное, если бы я сбился с ноги, они захохотали бы. А мне ужасно не хотелось доставлять им этого удовольствия.
4
С давних пор в русском флоте существовала добрая традиция: за столом в кают-компании запрещалось вести служебные разговоры, дабы не портить аппетит господам офицерам. Разрешалось во время трапезы лишь сообщать светские новости и рассказывать анекдоты.
Насчет светских новостей у нас на корабле было туговато: офицеры слишком редко сходили на берег, да и базовые сплетни мало кого интересовали. С анекдотами было свободнее, пришлось лишь ввести ограничения против циничных. Но суть доброй традиции сохранилась служебных разговоров в кают-компании избегали.
Однако в это утро за завтраком все только и говорили о салажатах. Штурман капитан-лейтенант Саблин, отпивая маленькими глотками черный кофе, приготовленный вестовыми по его особому рецепту, и глубоко затягиваясь сигаретой, жаловался:
— Раньше, скажем после революции и до самых тридцатых годов, было куда проще, хотя матросики были малограмотными, а то и вовсе неграмотными…
— А нас с вами еще и в проекте не было, — вставил инженер-механик Солониченко.
Саблин, оставив реплику механика без внимания, продолжал:
— Служба для матроса была действительно школой. Даже быт для него приобретал воспитательное значение. Раньше он в деревне спал на кошме и укрывался сермягой, а здесь ему давали две чистые простыни. Дома он перебивался хлебом с лебедой да квасом с редькой, а тут его кормили четыре раза в сутки. И первое, и второе, и компот… А теперь разве удивишь его макаронами по-флотски, если дома он лопал котлету «де валяй» и судака «орли»?
— Наш милый штурман прокладывает курс к сердцу матроса по-прежнему через желудок, — иронически заметил корабельный интендант. — Мне это весьма льстит, поскольку волею судьбы и начальства я обязан заботиться о насыщении ваших утроб калорийной пищей.
Но Саблин и на это замечание не отреагировал.
— Теперь они все эрудиты. Ты ему — слово, а он тебе — десять. И упаси бог задеть его самолюбие! Он и начальству пожалуется, а то еще и в газету напишет. Нет, согласитесь, раньше матрос был куда более послушен, чем сейчас.
— Ах, какая жалость, что теперь плеточек нет! — опять вмешался механик. И, подражая штурману, раздумчиво произнес: Раньше было куда проще: он тебе — слово, а ты ему — в морду. Благодать!
— Не утрируйте, Игорь Петрович! — рассердился Саблин. — Согласен, что сейчас они быстрее все схватывают, легко овладевают специальностью. А вот на дисциплине их образованность что-то не так, как надо, сказывается.
— Вам не нравится, что они рассуждают и позволяют себе обо всем иметь собственное мнение? — Ага, и замполит «завелся». — Но ведь это хорошо, что они рассуждают, а не слепо подчиняются. Между прочим, и в уставе записано, что дисциплина у нас основана на осознании каждым военнослужащим своего воинского долга.
Мерси. — Саблин приложил руку к сердцу и поклонился замполиту. — А я-то думал, что вы преподнесете мне что-нибудь свеженькое, оригинальное. А вы повторяете старые, да еще и уставные, истины.
— Но ведь — истины!..
Откровенно говоря, я люблю эти споры. Смешно, что Саблин рассуждает как крепостник. Но я знаю, что это не всерьез, что Саблин в этих спорах — катализатор, он подогревает страсти. Однако сейчас они, кажется, слишком разгорелись, пора эту кашу помешать, а то подгорит. И я сообщаю Саблину:
— Между прочим, скоро нам в штурманской рубке придется открыть филиал Третьяковки. Я к вам, Григорий Ипполитович, еще одного художника направил из молодых. Матроса Мельника. Запомните эту фамилию, может быть, через несколько лет в этой же кают-компании вы со слезами умиления будете рассказывать, как сподобились вскормить на своей могучей груди величайшего живописца всех времен и народов.
— Помилуйте! Я и со Смирновым достаточно наплакался, может, не надо? — взмолился Саблин.
— Ну, тут уж вы преувеличиваете, Григорий Ипполитович. За спиной Смирнова вы жили как у Христа за пазухой. Между прочим, кем вы собираетесь заменить его?
— Есть тут один на примете. Между прочим, ваш землячок, старшина второй статьи Соколов.
— Ну, этот орешек вряд ли разгрызешь. Насколько мне известно, Соколов намерен поковыряться в недрах нашей грешной планеты и отыскать там нечто, способное осчастливить сразу все человечество.
— А пока что он решил осчастливить нас с вами. Саблин извлек из нагрудного кармана сложенный вчетверо лист бумаги, развернул его и протянул мне.
Я не верил своим глазам: старшина второй статьи Соколов просил оставить его на сверхсрочную службу. И это Костя Соколов, железный человек, упрямец и фанатик, Помешавшийся на неведомом минерале аникостите, решивший во что бы то ни стало отыскать именно его? Сколько раз я уговаривал Костю остаться на сверхсрочную, и все безрезультатно, он и слышать не хотел. А тут — на тебе!
Ай да Саблин, молодец! Нет, не ошибся я, в свое время простив ему заблуждения молодости и оставив на корабле, хотя старпом и настаивал на его списании.
А Смирнова все-таки жаль отпускать: он лучший рулевой и великолепный старшина. Однако задерживать его не имеем права, он отслужил одиннадцать лет, хочет закончить Строгановское училище и зажить наконец нормально. Здесь личная жизнь ограничена сроком стоянки корабля у причала минус дежурства и вахты. Надо будет на досуге подсчитать, сколько дней в этом году мы стояли в гавани. Скоро опять в море, идем в Северную Атлантику, и надолго. Правда, об этом знают только офицеры, остальным, как всегда, я объявлю цели и задачи похода лишь после того, как выйдем в море. Но надо дать возможность людям побыть на берегу. Сегодня молодых матросов распишут по боевым частям, у старшин и офицеров будет много хлопот, старпом уже намекал, что хорошо бы сегодня запретить увольнение на берег. Нет, пусть все идет как обычно, а с распределением и устройством молодых надо управиться до ужина…
А Саблин все еще жалуется механику Солониченко:
— Вам легче, у вас технари, они в рассуждения о смысле жизни не лезут. А мне вон еще одного живописца подкинули.
Интересно, что Саблин запел бы, если ему еще и «апостола» подсуропить? В данный момент Егоров убирает мою каюту. Любопытно, как он с этим справится…
5
Каюта была прибрана, палуба подметена и протерта влажной тряпкой, раковина умывальника вымыта с содой, медный кран горел, отражая пробившийся через иллюминатор луч солнца, а Егоров развалился в моем рабочем кресле и пускал в иллюминатор колечки дыма. Получалось это у него хорошо, колечки из его сложенных трубочкой губ выпархивали одно за другим и, расширяясь, нанизывались на барашек иллюминатора, как сушки на нитку.
Я кашлянул. Егоров вскочил и спрятал сигарету в рукав робы.
— Ну как, освоились?
Вполне. Техника несложная. — Егоров усмехнулся. — Вот только наколочки не хватает.
— Какой наколочки?
— На лоб. Ну, вроде нимба. — Он очертил рукой вокруг головы и ловко выбросил сигарету в иллюминатор, — Как у официанток, и еще, говорят, у горничных в лучших домах Филадельфии.