Почему море соленое

— Как это противно, пошло!

— А вы плюньте на все и переходите к нему в палатку, — посоветовала я.

— Наивная вы девочка, — грустно сказала Ксения Александровна. — Бойтесь, милая, ханжей. Они страшные люди. Сами они ни во что не верят: ни в любовь, ни в добро, ни в политику. И заметьте: тот, кто на всех перекрестках кричит о своей преданности, может предать и любовь, и честь, и идею, и Родину. По-настоящему преданные и честные люди никогда не говорят о своей преданности и честности. Для них это само собой разумеется.

В партии почти все знают эту историю. Поэтому прощают Тишайшему его грубость. И между прочим, все делают вид, что ничего не замечают, потому что не осуждают. Вот ведь разбираются же люди, что к чему! Например, Сабанеева не только осуждают, а собираются выгнать.

Лучше всех сказал обо всем этом Ровесник мамонта: „Любовь — не амбар, ее на замок не закроешь“. Между прочим, ему не повезло — прихватил радикулит. Мы пытались лечить горячими утюгами, но не помогло, пришлось отправить Деда в город. Обещал, когда подлечится, снова вернуться, но вряд ли успеет, мы сами скоро уедем в город.

Знаешь, я решила так: мы с тобой не станем расписываться. Так будет честнее, правда? Я не хочу тебя связывать формальностями, вдруг у тебя получится так, как у Тишайшего? Коля Горбылев утверждает, что будто бы Энгельс и Ленин были против регистрации брака. Я с ними согласна. Только не хочу, чтобы ты меня разлюбил. Я тогда не знаю, что сделаю, но обязательно что-нибудь ужасное. Я о тебе думаю каждый день. В половине одиннадцатого прошу Ксению Александровну помолчать. Как-то она сказала:

— Глупенькая, ты о нем думаешь все время, всем уши прожужжала о нем. Показываешь Коле фотокарточку, а Коля-то сам в тебя влюблен.

Насчет Коли она зря, мы с ним просто дружим по-хорошему. Ты ему на фотографии понравился, он сказал, что ты хороший парень.

— Ты же его не видел! — сказала я.

— Ну и что?

— Как ты можешь судить?

— Раз ты его любишь, значит, он хороший. Плохого ты бы не полюбила.

Наверное, мне не следовало писать тебе об этом, еще зазнаешься. Но я хочу, чтобы у нас все и всю жизнь было откровенно. Только ты не зазнавайся, ладно?

Вообще я стала по отношению к тебе очень сентиментальной. Даже стихи о тебе сочинила. Ты только не смейся. Я тебе когда-нибудь покажу их. Лет через двадцать.

Знаешь, у меня появилась идея: давай сохраним все наши письма и прочитаем их через двадцать лет. Наверное, их будет очень интересно читать. Смешно будет слышать, скажем, о Прохорчуке, ведь такие люди уже переведутся. (Помнишь, как в „Клопе“ у Маяковского?) Или о том, что Коля ушел в экспедицию только потому, что ему негде стало жить: все ею старшие братья переженились, и Коля вынужден был спать на кухне под столом. А интересно, какая норма жилплощади на одного человека будет при полном коммунизме? Или вообще не будет ни на что никаких норм, а люди станут такими, что будут брать ровно столько, сколько им необходимо?

А геологи и при коммунизме будут жить в палатках. Только, может быть, отопление к ним придумают. А то иногда бывает холодновато. Но ты не беспокойся и телеграмм больше не посылай. Я крепкая. А то тогда из деревни верховой прискакал с телеграммой, я страшно перепугалась, думала, с тобой что случилось.

Интересно было бы посмотреть на человека, который вот уже сегодня, сейчас такой, что ему можно жить при коммунизме. Нам на политинформациях твердят, что мы должны готовить себя. А как, какими будут люди, что в них появится такого особенного? Недавно в районной газете прочитала заметку, называется: „Черты будущего“. Человек нашел кошелек с деньгами и принес его в милицию. Неужели это и есть черта будущего? Насколько я знаю историю, еще до нашей эры честность была кодексом всякого порядочного человека. За воровство тогда еще руку отрубали. По-моему, мы что-то слишком упрощаем. А как ты думаешь?

Очень хочется найти аникостит. Но пока нам попадаются лишь известные минералы, да и то в таких количествах, что промышленная разработка их нецелесообразна. Меня это страшно огорчает, а Тишайший и Ксения Александровна спокойны. „Открытия бывают редко и почти никогда не бывают случайностью. Если даже мы ничего не найдем, то все равно сделаем большое дело, ибо исключим повторные поиски в этих местах и тем самым подготовим почву для более быстрых находок минералов в других местах“. Это сказал Тишайший. Понимаю, что он прав, а все-таки хочется найти что-нибудь самой.

Вообще я часто ловлю себя на том, что мне хочется стать выдающейся личностью. Наверное, это плохо, не скромно, но вот хочется, и все. Не для славы, не для аплодисментов, а просто хочется сделать что-нибудь выдающееся и полезное. Ведь слава — не главное. Польза — вот что главное. Раньше я этого как-то не понимала, а сейчас начинаю понимать. Может быть, потому, что мы здесь тоже ищем для людей.

Хотя ты и пишешь, что у меня слишком розовое представление о твоей службе, я тебе все-таки завидую. Я никогда не видела моря. Но в нем должно быть что-то особенное, не похожее ни на что другое. Уже одно ощущение того, что под тобой такая ужасная глубина, чего-нибудь да стоит. А ты не боишься? Ты смотри, будь осторожнее! А то ты ведь тоже отчаянный. Помнишь, как прыгал с моста за моей шляпкой? Глупо — шляпка и жизнь, разве можно рисковать из-за шляпки? А тогда мне понравилось, что ты прыгнул. Вообще мы были глупыми. Вот сейчас я начинаю понимать, что в жизни очень много пустяков, на которые просто не стоит обращать внимания. Иначе всю жизнь можно разменять на пустяки.

Сейчас слушала сводку погоды. У вас два градуса тепла. А у нас утром было минус два, а сейчас, наверное, около ноля. Сейчас ровно половина одиннадцатого, ты думаешь обо мне. А знаешь, мне даже теплее от того, что ты в это время думаешь обо мне. Пожалуй, я сейчас быстро усну. Ладно? Спокойной ночи, милый!

Твоя Антоша».

23

— Вы кем хотели стать? — спросил меня старшина первой статьи Смирнов.

— Геологом. Хочу найти минерал аникостит.

— Первый раз слышу такое название.

— Так ведь его еще нет, этого минерала.

— Тогда все понятно. А я, между прочим, художником хотел стать. Рисовал. Получалось. При Третьяковке есть школа для особо одаренных детей. Вот в этой школе и учился. А теперь, как видите, служу.

— И бросили рисовать?

— Нет, почему же? Иногда пишу.

— Показали бы, товарищ старшина, — попросил я.

— Кое-что вы уже видели. В кубрике — «Закат над морем», а в кают-компании — «На рейде».

— А я думал, это Айвазовский.

— Ну, до Айвазовского мне далеко. Если хотите, кое-что еще покажу.

Мы пошли в старшинскую каюту, и Смирнов достал из шкафа несколько картин. Одни были написаны прямо на фанере, другие — на холсте, третьи — на бумаге и аккуратно наклеены на картон, некоторые оправлены в багетные рамочки.

Пейзаж.

Лунная дорожка. Легкая рябь на воде. Серебристый холодный блеск луны и моря. И где-то далеко желтый тусклый огонек. И странно: не чувствуешь ни холода, ни удручающей пустынности и бескрайности моря. На полотне нет ни одного признака времени года, но понимаешь, что это не зима и не осень, а лето. Видимо, все дело в огоньке, именно он оставляет ощущение тепла. Я не очень здорово разбираюсь в живописи, но понимаю, что картина написана не просто с настроением, а очень тонко и точно. Иначе тот же огонек мог, наоборот, лишь контрастировать с лунной дорожкой, подчеркивать морозный отблеск луны.

А вот карандашный набросок. Спящий ребенок. Голова наполовину утонула в подушке. Вихор на макушке, и над ним — непослушная прядь волос. Маленький, шаловливо вздернутый носик. На припухлых губах — едва уловимая, мечтательная улыбка. Наверное, мальчишке снится что-то приятное.

И опять тот же мальчик, тоже спящий. Но лицо уже хмурое, над переносицей — упрямая складка. И рука сжата в кулачок.

— Видите, какой у меня серьезный мужик, растет, — ласково говорит Смирнов.