Почему море соленое

С приветом к тебе твой отец Федор Соколов.

Писано 14 ноября 1968 года».

21

С тех пор, как я уехал из дому, жизнь моя раскололась на две половины. В одной остались отец, Тоня, дядя Егор, школа, ребята — все, что было раньше. И это «раньше» теперь казалось втрое дороже и ближе. Почему-то вспоминалось только хорошее.

Отец запомнился на выпускном балу торжественным и гордым. Я первым в роду Соколовых получил среднее образование, и отец страшно гордился этим. «Один воспитывал, без матери, а вот выучил», — говорили его приятели, и отцу это особенно льстило. Поэтому и отважился на ту самую длинную в своей жизни речь, что произнес на балу. Мне и сейчас хорошо запомнилось выражение его лица, когда он, ткнув меня в бок, спросил: «Как я там? Не тово?»

Дядя Егор вспоминается в гладкой сатиновой рубахе, немного хмельной. Зажав меня между колен, он вытаскивает из мешка гостинцы: круги мороженого молока, мед, рыбу, сало… «Вот, Коська, самое натуральное питание, стало быть, самое пользительное. Ешь до отвала, расти. Ты ведь в отца пошел, нашего корня, соколовского, стало быть, жрать должен здорово. Потому как весь наш род — ядреный, и пожрать мы пре-евеликие мастера! А в еде — вся основа, вся суть человека».

Даже Галка Чугунова сейчас казалась мне вполне симпатичной, и меня уже не раздражал запах «Красной Москвы».

Антоша запомнилась такой, какой я увидел ее в тот весенний предмайский день на берегу Миасса.

Тогда мы и решили стать геологами.

Да, тогда мечталось много и хорошо, может, потому, что мы вольны были думать о чем угодно, высказывать любое желание, поступать так, как нам вздумается. Мы были свободны. Но эта свобода осталась в той половине жизни, в прежнем мире. И он, прежний, властно звал к себе, именно он казался реальным и устойчивым. А все, что было в теперешней жизни, представлялось пока лишь временным, как сон.

Сейчас была стальная громадина, в которой жили несколько сотен одинаково одетых, одинаково подстриженных ребят, подчиненных одинаковому для всех распорядку дня, одним уставам и наставлениям. Здесь господствовали не твоя воля и желание, а власть. Люди делились только на две категории: начальников и подчиненных. Все начальники требуют, прежде всего, одного: беспрекословного повиновения.

Старший лейтенант Саблин приказал мне спуститься в гиропост и позвать старшину первой статьи Смирнова. Я решил, что быстрее вызвать старшину по телефону, и позвонил в гиропост. Через три минуты Смирнов был уже в штурманской рубке, а еще через минуту старший лейтенант Саблин за неточное исполнение приказа объявил мне взыскание. Вечером, когда я убирал каюту Саблина, то спросил у него:

— Товарищ старший лейтенант, за что вы меня наказали?

— А разве вы не слышали? Могу повторить: за неточное выполнение приказания.

— Но ведь я хотел как лучше.

— Вот уж об этом не вам судить. Я сам знаю, как лучше. Вы не должны рассуждать, а обязаны немедленно выполнить приказание. Как сказано в уставе, «беспрекословно, точно и в срок». Заметьте: «беспрекословно».

— Но ведь я же человек!

— Ах, вот вы о чем? Садитесь-ка, Соколов, вот сюда, — Саблин указал на стул. — Будем говорить «за жизнь».

Я сел. Саблин взял со стола пачку сигарет, закурил, внимательно посмотрел на меня и подвинул пачку мне:

— Курите.

Подождав, когда я закурил, начал:

— Прежде всего об этом инциденте. Я послал вас в гиропост не случайно. Была вскрыта матка гирокомпаса, и в посту надо кому-то все время находиться. Старшина первой статьи Смирнов должен был подняться в рубку, а вы — остаться на посту. А позвонить я бы и сам мог. Теперь вы поняли, почему я вас наказал?

— Теперь понял.

— Правильно я вас наказал?

— Правильно.

— Вот именно. Но это случай частный. А я хочу поговорить с вами о службе и о жизни вообще. Вы только начинаете, и важно, чтобы вы с самого начала поняли главное. А главное состоит вот в чем: команды подает тот, кто стоит на мостике. Он может быть умным или глупым — это не имеет значения. Он наделен властью, и в этом вся суть. Так было, есть и будет. Бытует такая поговорка: «Сверху виднее». Так вот, считается, что с мостика всегда виднее. Не важно, что тот, кто стоит на мостике, не может видеть, что делается, скажем, в машине. Начальству все равно виднее. Потому что оно — начальство, и главная его обязанность состоит в том, чтобы приказывать, или, применительно к гражданке, давать, «спускать» указания. Оттуда, сверху, с мостика, — Саблин указал пальцем в потолок и усмехнулся.

Он закурил вторую сигарету, пустил вверх три колечка дыма, подождал, когда они втянутся в иллюминатор, и продолжал уже без горячности, более спокойно:

— Запомните: умение подчиняться — не простая штука. Чаще всего в жизни, особенно в военной, приходится подчиняться, не входя в рассуждения. Ибо они мало и редко кого интересуют. Более того, людей, имеющих свои суждения обо всем, чаще всего начальство не любит.

— Но ведь нельзя запретить думать! — сорвалось у меня.

— Думайте на здоровье, никто вам не запрещает. Но не высказывайте своих суждений, когда вас об этом не просят. А просят об этом редко. Потому что в конечном счете меня интересует не то, что вы думаете, а то, что вы делаете. Для вас на мостике стою я. Я могу к вам благоволить, я могу заставить через день ходить в наряд, будь у вас хоть семь пядей во лбу. Для вас я — бог, хотя оба мы с вами, в общем-то, люди маленькие по своему общественному положению. Заметьте — по положению, ибо оно определяет все. Мы чаще всего поклоняемся не человеку, а должности. Так вот, мы с вами не можем входить в рассуждения о том, кто стоит на мостике. Может, он гений, но если завтра скажут, что он глупец, я обязан поверить этому. Поставят на мостик глупца, и я обязан считать его умным. Впрочем, это философия. Вы хотите знать, чего я требую от вас лично? Я хочу, чтобы вы знали специальность, не пререкались со старшиной, не ходили в самоволку, не пьянствовали. Потому что за все ваши проступки спрашивают с меня. А мне, представьте, не хочется иметь из-за вас неприятности. И постарайтесь, Соколов, чтобы я из-за вас их не имел, — Саблин выжидательно посмотрел на меня.

Но я промолчал. Мне почему-то совсем не хотелось стараться для него.

Наряд вне очереди я отбывал рассыльным по кораблю.

— Это вам полезно, — утешил Смирнов. — За сутки узнаете корабль так, что потом с завязанными глазами пройдете по всем отсекам.

С вечера до самого отбоя — беготня. После двенадцати ночи удалось прилечь на топчан. Но беспрерывно над ухом звонили телефоны, помощник дежурного сообщал в вышестоящие штабы и оперативному разные сведения. Три часа полусна не освежили, а окончательно расслабили меня. В половине четвертого я пошел будить очередную смену. Почти всех заступающих на вахту подняли дневальные, оставалось разбудить старшин. Дважды меня крепко обругали: разбудил не тех, кого надо.

В шесть утра — подъем.

Весь день я носился по кораблю как угорелый.

— Рассыльный! Найдите старшину второй статьи Гробенюка, пусть идет получать медикаменты.

— Рассыльный! К командиру!

— Рассыльный! Проводите корреспондента к замполиту…

И так без конца. К вечеру у меня гудели ноги, ныла поясница. Я облазил все отсеки и палубы от кормы до форпика. У меня сложилось твердое убеждение в том, что я самый нужный человек на корабле. Корабль хорошо радиофицирован, и все общие команды отдаются по трансляции. Почти во всех помещениях есть телефоны. Отлично действует звонковая сигнализация. И все-таки без рассыльного не обойтись.

В рубке дежурного тесно и шумно. Непрерывно звонят телефоны, помощник дежурного не успевает отвечать. То и дело что-нибудь запрашивают.

— Товарищ дежурный, обед готов, прошу снять пробу…

— Прошу разрешения вскрыть пороховой погреб…

— Остановлен второй дизель-генератор…

— Разрешите выключить обмотку размагничивания?

— Товарищ старший лейтенант, прикажите дать в душевую пар.